Мак и его мытарства - [31]

18

Утром, идя по улицам квартала Койот под совсем не метафорически свинцовым солнцем, я столь настороженно и бдительно ожидал какого-нибудь происшествия, достойного описания, что не удивился бы, если бы кто-нибудь, наделенный тонким инстинктом, решил, что я ищу чего-то, пусть хоть самой малой малости: какого-нибудь подмигивания, способного сойти за тайный сигнал, или пылинки, в которой при известном воображении можно было бы увидеть весь мир, чего-нибудь, достойного упоминания в моем дневнике. И если бы существовал этот наблюдатель с тонким инстинктом, он сказал бы так:

– Вот вышел на охоту наш начинающий.

Я подумал о том, как много лет кряду, влача свои ежедневные ритуалы, хожу по этому кварталу. У меня установились привычки и обыкновения, ибо не знаю уж, как давно выбрал я себе жизнь провинциала, по доброй воле оказавшегося в большом городе. Из этого квартала происходит вся моя семья: от прабабушки-германофилки до моих семерых внуков, детей моих сыновей Мигеля, Антонио и Рамиро, активистов двусмысленных политических партий, которым я иногда симпатизирую, ибо есть в сутках такой час, когда забывается, что идиотизм – вовсе не современное явление, не порок, свойственный исключительно нашему времени: он существовал всегда, и следует признать, изначально присущ роду человеческому.

И отсюда, от квартала Койот, я на протяжении всей жизни своей отходил недалеко, хоть меня и вели то там, то тут, ибо я много ездил по свету и как турист, и по делам своей строительной фирмы, которая требовала расширения и моего, стало быть, присутствия в отдаленных частях света. Но дело в том, что уже давно я рисую у себя в дневнике маршруты, неизменно приводящие меня к одним и тем же местам в квартале Койот. И это помогает, особенно если проявить упорство, точно так же, как помогает этому дневнику не превратиться в роман. Однако в то утро я, как это ни глупо, позабыл об этом и безотчетно отворил ворота событиям, которые могли бы перерасти в романные ситуации. Да, в ту минуту, когда я бдительно искал, не появится ли чего-либо заслуживающего быть изложенным на бумаге, снова прозвучал голос, голос покойника, поселившегося у меня в мозгу, и прозвучал он только для того, чтобы предуведомить меня:

– Не надо тебе ничего искать. Думай, что хватит с тебя собственной и единственной жизни, она сама по себе увлекательнейшее из приключений.

– Что за банальщина! – сказал я ему в ответ.

И вскоре, как будто вследствие этого упрека, я начал испытывать неприятное ощущение обезвоженности. Надо было срочно найти какой-нибудь родник или ручей или как можно скорей зайти в бар. Мне стало почти дурно, и я подумал – в такие минуты какая только чушь не лезет в голову! – о том, сколь убога природа человека, который в определенные моменты все на свете отдаст за стакан воды. И мне на память пришли слова Борхеса – не поручусь, что в таком состоянии я вспомнил их целиком, но что-то все же вспомнил: «Человек, который научился благодарить за жалкие подачки повседневья: за сон, за привычку, за вкус воды».

Тут, уже значительно более озабоченный, чем несколько мгновений назад, я остановился перед газетным киоском, владелица которого как раз в эту минуту пила воду. Я хотел было вырвать у нее из рук бутылку, но сумел обуздать себя.

– Видите, что вытворяет это глобальное потепление? – спросила меня эта Венера Невыразимая (так зовут ее в нашем квартале, полагаю, что с долей иронии, потому что на воплощение женской красоты она не тянет), и я не сразу понял, имеет ли она в виду свою жажду или мой ужасающий вид: я положительно задыхался от зноя и был весь в поту. Когда понял, что она говорит только о себе, то захотел отомстить бедной Венере с бутылкой и припомнил кстати, что был у меня некогда приятель, которого дружно ненавидели все экологи, поскольку он специализировался на том, чтобы своими предприятиями вносить посильный вклад в парниковый эффект. От этого воспоминания я замолчал и хранил молчание до тех пор, пока наконец не сменил его на загадочную улыбку.

– Как считаете, завтра жара такая же будет? – спросила она.

Поборов желание ответить, что жар спадет, но лихорадка не уймется, я ответил:

– Безразлично, будет или не будет.

Я не стал дожидаться, что скажет мне на это Венера. Отошел от киоска, двинулся прочь, не попытавшись даже купить газетку, вошел в бар, утолил жажду, возблагодарил судьбу за эту скудную милостыню.

Через несколько минут я уже возвращался со своей экскурсии под удушающем зноем и был в двух шагах от порога моего дома, как вдруг мне показалось, что вдалеке появился Санчес: он входил в кондитерскую Карсона и был, само собой разумеется, бесконечно чужд тому безмерному пространству, которое вот уже две недели занимает в моем рассудке и он сам, и мемуары созданного им чревовещателя. И я тут же осознал, что привык по много часов в день думать о нем и о его романе, сочиненном уж лет тридцать как, но между тем не только почти ничего не знаю о нем самом, но и в реальности он для меня в полном смысле слова незнакомец. По крайней мере, последние две недели он ведет у меня в мозгу насыщенную, активную жизнь, но если бы я сказал ему об этом, он наверняка ничего бы не понял.