Мак и его мытарства - [30]

Когда визит Рота уже подходил к концу, Маламуд решил прочесть начало романа, над которым работал, но написанное умещалось пока на четвертушке бумажного мятого листка. Рот безуспешно пытался отговорить его от чтения, но Маламуд настоял на своем и дрожащим голосом стал читать. По окончании повисло тягостное молчание. Рот, не зная, что сказать, спросил в конце концов, что там будет дальше.

– Не все ли равно, будет там что-нибудь или ничего не будет, – разъярился Маламуд.

Ученику, выслушавшему то, что учитель написал на измятом листке, стало очевидно, «что Маламуд, как бы ни хотелось верить в обратное, даже не приступал к роману; казалось, что его через темный узкий лаз ведут полюбоваться при свете факела на первый рассказ Маламуда, так никогда и не написанный на стене пещеры».

Право, не знаю, какой смысл – ну, разве что стремление щегольнуть звонкой фразой – вкладывал Рот в столь дотошное описание того, в каком упадке пребывает ныне его учитель, прежде вызывавший у него такое восхищение. Иногда Рот мне очень неприятен. Зато Маламуд неизменно вызывает мои читательские симпатии. Он вырос среди страховых агентов, и, быть может, поэтому сам по виду принадлежал к этому сословию. В нем меня привлекает его упрямое кружение вокруг способности человека – вы не поверите! – меняться к лучшему. И еще то, как он создает разнообразное множество этих сереньких незаметных людей с наружностью страховых агентов, которые благодаря какому-то внутреннему содержанию пытаются дойти до самой сердцевины и – как в случае с тем угрюмым и печальным русским, главным героем моего любимого романа «Мастеровой» – превращаются в людей одержимых и непреклонных, пребывающих в постоянной борьбе за то, чтобы во всем идти дальше и дальше.

Для начинающего вроде меня упорный и однотонно-тусклый Маламуд может служить идеальной моделью того, как надо писать: писать без излишнего и чрезмерного желания куда-то стремиться, писать, избегая усилий «мастерового» в постоянной борьбе за возможность развития. Маламуд – отличный пример для меня, потому что его герои могут превзойти самих себя, но зато их создатель неизменно остается в области серых скал и одиноких каменных дубов и никогда не отдаляется от своих «скромных умений» в искусстве повествования.

Для начинающего вроде меня упорный и однотонно-тусклый Маламуд – истинное благословение. Потому что выбранный им цвет может означать, что у писателя отсутствует настоятельная потребность эволюционировать, каковая потребность почему-то столь высоко ценится ныне, хоть это и абсурдно. Разве те животные, что не эволюционируют – орел, например, – не в полной мере счастливы своим статусом? Весьма вероятно, что не будь у нас родителей, наставников, друзей, требующих, чтобы мы становились лучше, мы были бы гораздо счастливей. И потому мне кажется, что в этом дневнике я ограничусь лишь тем, что буду углубляться в материю, названную мной «скромным знанием», которую можно счесть предметом или, если угодно, дисциплиной, непременно приводящей к постижению материи литературной, где можно неспешно продвигаться вперед, однако сколь ни парадоксально – причем парадоксом это кажется и мне самому – «не слишком преуспеть на этом пути». А это «скромное знание» многим неведомое, потому что видеть его дано немногим, вырабатывает свою собственную защиту против продвижения вперед и подтверждает то, о чем столькие из нас подозревали спокон веку: излишнее процветание может стать самоубийственным.

«Я не эволюционирую, я странствую», – сказал Пессоа.

Эти слова почему-то заставили меня подумать, что иногда человека проще постичь и понять через то, что он презирает, а не через то, что ценит, и напомнили мне, что, кажется, это сказал Пилья[41], в литературе не существует понятия «прогресс», точно так же, как с течением времени человек не совершенствует свои мечтания и грезы: вероятно, то, чему он учится в процессе писания, он предпочел бы не делать; сомнений нет – мы движимы вперед силой отрицания.

Я размышлял об этом несколько минут, глядя в окно и пытаясь воскресить в душе то удовольствие, которое испытывал при виде ярких рисунков иных художников – образов, толчком возникавших от происходящего; оттиски, возникающие из красоты серенького дня, тихо вступающего в свои права на улицах квартала Койот и одновременно из моего собственного мира начинающего художника: эти мысленные рисунки, столь близкие к тому, что происходит в реальности, очаровательные мысленные гравюры, невинные, к счастью, невинные потому, что их создатель все еще пребывает в самом начале всего сущего и не надеется пройти дальше, ибо ему достаточно спокойствия, даруемого принадлежностью к тем, «кто начинает», к счастливой череде событий, сужденных тому, кто делает первые шаги и странствует, стоя у окна, кто никогда не теряет из виду, что довольствуется успокоительной серостью своего «скромного знания».

Короче говоря: пусть вперед рвутся другие.

Или, как сказал бы Маламуд: наверное, больше проку было бы угнездиться в упорстве скромного, серенького ученичества, принять его как данность, как вечный понедельник в классе приготовишек. В конце концов нам ведь неизвестно, не лучше ли всего остального «намеренная недостаточность», что так сродни «скромному знанию». Хотя, если верить тому, каким предстает мир из моего кабинета, это самое все остальное все напористее заполняет жизнь. И это подтверждает мое подозрение в том, что процветать, вооружась застенчивостью Маламуда, – значит всего-навсего тайно совершенствовать мое обычное зрение, обострять его так, словно вдруг вооружаешься особыми увеличительными линзами и все, чему учился, что постигал и видел, будто заливается мощным потоком света, природу которого определить не берусь, потому, вероятно, что на самом деле это лишь неяркий свет того, что я узнаю.