Мак и его мытарства - [24]

много хула-хупа. Временами – серфинг. Прощай, дурачок».

Я до известной степени могу это понять, но не до конца, к чему обманываться. Я был расстроен, мне стало досадно. Я бы тоже мог посмеяться, но письмецо застало меня врасплох и несколько перебравши.

Прежде чем рухнуть на кровать, я еще успел обратиться к Пегги и попросить ее, если не трудно, сообщить, что там ждет меня завтра. Обратился я вежливо, хотя, по правде говоря, был очень-очень зол, так что сильно опасаюсь, что…

(В отрубе).

&

Иногда я представляю, как уйду.

И превращаюсь тогда в странника, который движется по направлению к чему-то, напоминающему край света, субъекта в элегантном и чистом пиджаке, чьи карманы однако становятся все более и более бездонными, потому, наверное, что он прячет в них свое удостоверение бродяги.

Иногда этот странник думает о племяннике Санчеса: он никогда больше его не видел, но не забыл. И пришел к любопытным умозаключениям: ему кажется, что если бы его заставили выбирать между племянником и дядюшкой, то выбрал бы первого, поскольку тот еще ничего не написал и, хотя с точки зрения морали не может считаться эталоном, однако очевидно, что из этих двоих проявить свой литературный гений способен именно племянник, потому что траектория его жизни, пусть никчемной до сей поры, может вывести его на высоты, именно потому, что он ничего еще не написал, тогда как Санчес, помимо известных удач, сумел собрать изрядную коллекцию просчетов и впечатляюще-ярких образцов тупоумия.

Зато этот племянник напоминает другого: персонажа книги Витгеншейна[36], где Томас Бернхард, следуя за третьим, описанным Дидро «племянником Рамо», рассуждает о том, что Пауль Витгенштейн мог бы стать более значительным философом, нежели его дядя, как раз потому, что не написал ни строчки о философии и, стало быть, не успел произнести даже знаменитой фразы: «Тому, кто не может говорить, лучше молчать».

– Но согласись, Мак, что племянник Санчеса – всего-навсего бродяга, – прозвучал у меня в голове некий голос, который как будто желал теперь обрести и толику здравого смысла.

13

Эпиграфом к четвертому рассказу под названием «Себе на уме» взята фраза из хемингуэевского «Праздника, который всегда с тобой»: «Она была очень хороша, ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета, если монеты можно чеканить из мягкой, освеженной дождем кожи»[37].

Насколько я помню, такое свежее девичье лицо я за всю жизнь видел лишь однажды и тоже в Париже, в Булонском лесу, где какая-то женщина, прежде чем раствориться в густом тумане, стоявшем в тот день, обернулась ровно настолько, чтобы показать – с предельной мимолетностью – свежее лицо несовершенной, но невероятной красоты.

Этот памятный мне образ, эта незнакомка, обернувшаяся за миг до того, как исчезнуть в плотной дымке, неизменно возникает передо мной, словно череда кинокадров на застрявшей в проекторе пленке, которая повторяет их снова и снова и не дает фильму продолжаться. Вспоминая эту сцену, воскрешая ее в памяти, я вижу, как она настойчиво повторяется, но не могу узнать, что было после того, как женщина скрылась в туманной пелене.

И каждый раз, потому ли, что со жгучим разочарованием сознаю, что увидеть развязку невозможно, потому ли, что вижу – мне не суждено будет пройти за грань этой череды кадров, во мне возникает неразрешимое трагическое недоумение: что же было потом? что сделала незнакомка, когда вступила в эту область вечного тумана?

Недавно, читая «Себе на уме», рассказ, в каждой строчке отмеченный стилем Хемингуэя, я одарил невидимую девушку из эпиграфа прекрасным лицом, на миг мелькнувшим передо мной в Булонском лесу. И правильно сделал, приняв эти меры, ибо таким образом наделил лицом невидимую девушку, таинственно присутствующую во всем этом четвертом рассказе. В отличие от трех предыдущих его ведет отнюдь не чревовещатель: там звучит голос незнакомца, предлагающего нам сюжет, который показался бы на первый взгляд не имеющим отношения к воспоминаниями Вальтера, если бы эта невидимая девушка, судя по многочисленным намекам, не была верным слепком с Франчески, столь сильно любимой Вальтером.

«Себе на уме» – лишь по видимости банальная и непритязательная история о барселонских подростках, которые после идиотской ночной гулянки в семь утра отправляются к бабушке одного из них, чтобы выпросить у нее денег и продолжить веселье уже средь бела дня и вдвоем. Фоном, как некая подспудная, так и не выходящая на поверхность тема, идет спор героев о том, кто станет избранником красивой, ни разу не названной по имени девушки, постоянно присутствующей в воображении юнцов: и ее отсутствие становится почти осязаемым при том, повторяю, что внешне рассказ всего лишь воспроизводит пустяковый разговор ни о чем, который ведут герои, совершая свой несвоевременный визит.

Безымянный рассказчик, работая в технике Хемингуэя, известной как «теория айсберга», вкладывает все свое умение в герметический рассказ одной тайной истории – двое юнцов, влюбленных в одну девушку, о которой никогда не говорят, – и с таким мастерством использует искусство эллипсиса, что добивается успеха: делает заметным отсутствие этого второго рассказа, где должна бы фигурировать она, оспариваемая героиня. История написана так, словно читатель уже знает, что два ошалевших подростка всю ночь боролись за нее, за эту девушку, у которой, если верить эпиграфу, нежная кожа словно освежена дождем. Все разговоры, которые ведут соперники, суть не более чем треп, пустая болтовня за единственным исключением: когда бабушка одного из героев осведомляется, почему его спутник так немыслимо застенчив и робок, внук по имени Хуан уверяет ее, что это вовсе не так и, выдумывая на ходу, описывает их путь и объясняет, что его друг Луис вовсе не так уж робок, а просто обдумывает рассказ о любви и смерти, который он писал, и который у него только что украли.