Мак и его мытарства - [22]

Насколько мне известно, я сроду не выступал по телевидению, ну ни разу в жизни не бывало такого, а потому подумал, что этот татуированный господин либо ошибся, либо просто сумасшедший.

– Прекрасно выглядели, – продолжал он. – И я был горд, что мы с вами как-никак однокашники: вместе учились у иезуитов. Меня зовут Болюда.

Эта фамилия сначала сбила меня с толку, потому что я уж лет сорок разыскивая человека, который носит ее, а в колледже он был моим другом. Однако тут же сообразил, что трудно, если не невозможно, этому субъекту при такой, рискну сказать, конфигурации оказаться тем, кого я ищу, хотя в нашем колледже было много Болюд, он мог оказаться его родным или двоюродным братом.

Кубический прохожий начал сыпать именами самых знаменитых наших священников и преподавателей, из чего я смог заключить, что он в самом деле учился со мной и что единственная его ошибка – простительная, впрочем, в том, что якобы видел меня по телевизору.

А дело-то все в том, что меня стала радовать наша встреча, ибо я увидел – и такая возможность выпадает мне нечасто – что истинная сила чувств, испытанных в былые времена, резко отличались от чувств нынешних.

Помню ли я падре Корраля? Вопрос Болюды заставил меня предаться воспоминаниям о нашем непонятом учителе, читавшем нам на уроках средневековые стихи. А когда вскоре возникло имя падре Гевары, я тотчас увязал его с тем священником, который нещадно тиранил детей и однажды на туманном рассвете покончил с собой, бросившись на школьный двор с крыши мрачного здания… Вдосталь можно было бы потолковать об этом загадочном происшествии, но Болюда предпочел поскорей перевернуть страницу и довольно нервно потревожить тень всегда загорелого и такого требовательного преподавателя гимнастики падре Бенитеса, самого человечного из всех педагогов и единственного, кто до прихода в колледж был неутомимым волокитой.

Разумеется, помню. В ходе разговора я оживлялся все больше, но Болюда, не разделявший мое настроение, вскоре сообщил мне печальное известие: падре Бенитес на занятиях неизменно высмеивал его, дразнил и уверял, что тот будто сошел с полотна Мурильо.

Что было довольно странно, сказал я себе, потому что невозможно себе представить, будто у Болюды были хоть когда-нибудь столь тонкие черты лица, чтобы можно было уподобить его ангелочку, писанному Мурильо…

Что-то пошло не так, и с каждой минутой все хуже, когда я выяснил, что кубический прохожий учился на пять лет позже, и я не видел его никогда в жизни, потому что в колледже не обращал внимания на мелкоту из младших классов.

Я вознегодовал: сначала про себя. Сказал бы он раньше, я бы не стал тратить на него время. Я стал сердиться, потом злиться, потом яриться, и наконец, не сумев сдержаться, ибо все, что имеет отношение к священным для меня воспоминаниям о школе, принимаю очень близко к сердцу, обрушил на него град упреков за то, что оказался настолько двуличным, что сумел создать ложное впечатление, будто мы учились в одном классе. Как смел он заставить меня потерять столько времени на такого урода?! Такого – кого? – спросил он недоверчиво. Такого жирного и мерзкого урода, сказал я. Он невозмутимо осведомился, не воображаю ли я, что сам по сей день остаюсь худеньким – он так и сказал: «худеньким» – и неужели я думаю, что окружающим незаметно, что у меня отсутствует половина мозга?

Половина мозга? Неужели его так задело определение «урод»? Да, половина мозга, сказал он, это и вчера по телевизору было видно, когда я возвестил выход из кризиса.

– Какой телевизор? Какой кризис? И какой именно вы Болюда? – почел себя обязанным уточнить я.

Невозмутимо и упорно он поинтересовался, не от сидения ли в телевизоре я так раздулся. Ибо ему кажется, видите ли, что и у него есть право вплетать ложь в свои речи, а потому он, к примеру, сказал, что я тучен, хотя это не соответствует действительности, хотя и счесть меня тощим тоже значило бы погрешить против истины.

– И неужели же, – почти выкрикнул он, – только у вас, барчуков, есть право лгать?

Барчуков?!

Это что же – классовая борьба докатилась до квартала Койот?

– Падре Корраля, – сказал я ему, – мы называли «Петушок», вот так, просто и без затей: Петушок. Помните?

Он был настолько вне себя, так разозлен, что резко рванул с места и большими юношескими шагами пошел прочь, оставив меня, запнувшегося на полуслове, меня, ошарашенного и потерявшего дар речи, меня, отторгнутого от киоска и от самой жизни.

– Петушок! – громко крикнул я ему вслед исключительно ради того, чтобы убедиться, что мне все же удалось унизить его, уязвить и оскорбить.

Но он уже завернул за угол и оставил в воздухе нечто вроде следа – отпечатка геометрической фигуры, кубистических, я мог поклясться, очертаний.

[ГО ВНО РОСКОП 11]

«Есть все условия для того, чтобы создать благоприятную атмосферу в доме и в семье, с которой наладится взаимопонимание».

Этой фразой Пегги Дэй хочет сказать мне: «Мак, обрати свой взор к домашнему очагу, к милым сердцу пенатам, а меня оставь в покое».

Долбаный гороскоп!

&

В книжной лавке «Субита», верней сказать, в том кошмаре, из которого я только что вышел, я обнаружил, что Пегги Дэй опубликовала дневник на семь тысяч страниц: философемы, описания дня, проведенного на лоне природы, беглые впечатления, портреты реальных людей, милые подробности жизни в кругу семьи, наблюдения над уличной жизнью, озабоченность состоянием здоровья, растущая тревога за будущность, душераздирающие впечатления от бессонницы, праздное умствование, разнообразные воспоминания, причем ни в одном из них мне места не нашлось, путевые заметки, афоризмы, даже разбор бейсбольных матчей (последнее, надо полагать, и шарахнуло меня с такой силой, что я проснулся).