Махтумкули - [8]
Отец был не из тех людей, которые жили только заботами о собственном доме, собственном достатке. Он жил заботами народа, пытался осмыслить происходящие вокруг события. Размышляя, приходил к выводу, что жизнь становится все более беспокойней, более безрадостной и шаткой. За одним кровавым катаклизмом следует очередное бедствие, за этим — третье, и так без конца. Как же быть, где выход?
Довлетмамед искал, настойчиво и целеустремленно искал ответ на эти вопросы, строил предположения, пытался совместить то, что, совмещаясь в теории, не совмещалось в жизни, порождал антагонизм. Особые надежды возлагал он на правителей, распоряжающихся судьбами людей — призывал их в своих произведениях к гуманности, осмотрительности, щедрости, считая, что это — залог гармонии общественных отношений. Он писал:
Махтумкули с неослабевающим интересом перечитывал строки, завершенные отцом совсем недавно. И чем пристальнее вчитывался, тем больше они звали к размышлению, к анализу.
Отложив рукопись, Махтумкули взял книгу, стал перелистывать. Это была поэма Хагани[13] «Подарок двух Ираков» и «Тюремные касыды».
Послышался голос отца:
— Махтумкули!.. Ты здесь, сынок?
— Здесь, отец! — отозвался поэт.
Он собрал листки с отцовскими строфами, вложил их в одну из книг, что грудились на ковре, стал приводить в порядок книги.
Вошел Довлетмамед. Он тяжело дышал. Лицо было озабочено.
— Где Мамедсапа?.. И Абдуллы не видать.
— Они пошли слушать бахши, отец.
— Почему не пошел с ними ты?
— Читаю касыды Хагани.
— Хорошее дело делаешь. Хагани мудрый поэт.
Довлетмамед смотрел на сына с любовью и гордостью. Он не обижал привязанностью всех своих сыновей, но младшего выделял особо, возлагал на него большие надежды. В нем отец видел самого себя, свои чаянья, свои неосуществленные замыслы. Чтобы дать ему систематическое образование, как следует познакомить с произведениями выдающихся ученых и поэтов мира, Довлетмамед отправил сына учиться в Хиву, в знаменитое медресе Ширгази-хана.
Это училище вдруг вспомнилось Махтумкули сейчас, пока он в молчании ждал, когда заговорит отец. Несколько лет провел юноша в стенах медресе Ширгази. На днях предстояло снова возвращаться в Хиву. А на душе — черный камень. «Не уезжай!» — молила Менгли, и прекрасные глаза ее были полны страха и слез. Она боялась. Боялась, что ее продадут. «Не уезжай, Махтумкули!»
Он бился в тисках отчаяния. Хотелось разделить с кем-то свою безысходность, хотелось послушать близкого человека, который мог бы дать дельный совет. Но горе разделить можно было только с Менгли, а совет…
Выход виделся один: задержаться, не разлучаться с любимой. Отец же поторапливал — из Хивы прибыл караван с зерном, отдых его недолог, а Махтумкули предстояло ехать с этим караваном. Почему не поворачивается язык попросить о помощи отца! Можно же один раз нарушить традиции, если обстоятельства требуют того, если вопрос буквально жизни и смерти касается!..
— Кажется, наступило время намаз-и шама[14], — сказал Довлетмамед и вышел, оставив сына в недоумении: зачем он приходил? Почему обеспокоен отсутствием Мамедсапы и Абдуллы?
Словно дождавшись его ухода, на пороге появился Мяти и дурашливо продекламировал:
— Проходи, — сказал Махтумкули, — садись.
Мяти вошел, однако не сел, а подбоченился с таким видом, будто на рукоять сабли опирался, и повторил:
Махтумкули хмыкнул:
— Память свою демонстрируешь? Или — просто весело?
— А почему бы мне не повеселиться! — воскликнул Мяти. — Клянусь хлебом, не терпится в путь отправиться. Рука тянется к сабле!
— Смотри, не залей землю кровью.
— А что! И залью! Тебя в первую очередь!
Мяти упал на колени, обхватил Махтумкули своими длинными мускулистыми руками.
— Проси: «Пощади меня, ага»!
— Пусти! Слишком много развелось таких, которые заставляют называть себя агой… Пусти, говорю!
Мяти отпустил, откинулся, сев на пятки, положил кисти рук на колени.
— Верно говоришь — много таких стало, кого величаем. Адна-хан теперь тоже «ага».
— Не называй при мне его имени! — вспыхнул Махтумкули.
— Считай, что не называл, — согласился Мяти. И не выдержал: — Слыхал, что Адна… Тьфу, пропади ты!.. Слыхал, что сватов они засылали к Менгли? Во проворные, а? Но Менгли заявила: «Даже если меня на сто кусков разрубят и собакам выбросят, нет моего согласия! Не пойду за Адна-хана…» Тьфу ты, опять на языке!.. Как полагаешь, сдержит она слово?
— Сдержит, — бледнея, ответил Махтумкули.
Он уже знал об этом, но все равно слова Мяти прозвучали как впервые. Крупные капли пота высыпали на лбу, покатились по щекам. Махтумкули торопливо достал платок, утерся.
— Если даже убьют, она сдержит слово! — заверил он Мяти. Или — себя?
Мяти засомневался:
— Ай, кто знает. Богатство в наши дни не таких совращает с пути истинного. Они могут вокруг ее родителей завлекательную ограду соорудить из коз и овец, из халатов и монет, из платков и одеял — вот и пропала Менгли. Одни слезы у нее остаются, а слезами много не навоюешь.
