Махтумкули - [10]

Она не шевельнулась, стояла замерев.

— Я все знаю, моя Менгли… я слышал все… Крепись, моя милая… не позволяй топтать свою судьбу…

Пальцы девушки дрогнули в его руках.

— А ты уезжаешь? — тихо прошелестели губы. — С Човдур-ханом?

— Нет… я должен ехать в медресе…

— Не уезжай… не бросай меня одну…

Махтумкули замешкался с ответом — ему было нечего сказать.

А она ждала, и душа ее ныла и плакала от этого страшного ожидания. Она догадывалась, каким может быть ответ, но верила, что он будет другим. Представился отвратительный для нее облик Адна-хана — и словно холодной водой окатили. Ледяной водой! Все внутри затряслось и сил больше не было.

Менгли всхлипнула, глотая застрявший в горле ком. Он мешал дышать, мешал говорить. Он жить мешал!

Горький отчаянный шепот:

— Не уезжай!.. Прошу!..

Она выдернула руки из его ладоней и стремглав побежало к селу.

Махтуллкули еще не успел сообразить, что делать, как откуда-то выскочил мальчишка и попытался улизнуть. Поэт словил его за шиворот.

— Подслушивал, чертенок!

— Нет, нет… клянусь могилой… — заверещал пойманный. — Святым Кизыл-имамом клянусь! Ничего не слышал, ничего не видел!

— Ну, беги, коли так.

Отбежав на почтительное расстояние, мальчишка приостановился.

— Слышал! Все слышал! Все видел!

Но в ушах Махтумкули звучал другой голос: «Не уезжай! Не бросай меня одну!» И свои собственные слова звучали, сказанные брату Абдулле: «Не уезжай, брат…» Общее заключалось не только в их звучании.

Отца дома не было — уехал за покупками в Куммет-Кабус. Мать угомонилась, уснула. А Менгли не спалось. Она ворочалась с боку на бок, корила свою судьбу, сетовала на беспечность Махтумкули. Знает же, что Адна-хан не ограничится одной попыткой! Знает — а все равно собирается в свою Хиву. Или ученье для него дороже, чем любимая? Менгли гнала подобные мысли. Она свято верила в любовь, верила в искренность чувств. Во имя любви она готова была бросить себя в огонь! И все же… почему так спокоен он? Почему оставляет ее одну на растерзание Адна-хану? Верит в ее силы? А у нее ведь так мало их, сил этих…

— Не смогу я одна! Останься! Помоги! — не помня себя закричала она.

Подхватилась испуганная Огульгерек-эдже:

— Менгли-джан?.. Что случилось, доченька? Сон дурной приснился?

Менгли расплакалась. Она так захлебывалась слезами, что встревоженная Огульгерек-эдже, то и дело поминая аллаха и милости его, зажгла светильник, подсела к дочери, приподняла ее, обняла, ласково коснулась рукой залитого слезами лицо. Она-то знала, почему дочь плачет, но прикидывалась незнающей — так было лучше.

— Успокойся, доченька… успокойся, ягненочек мой., все уладится, все будет хорошо… дурные сны не всегда в руку…

Менгли судорожно прижалась к матери:

— Гоните их, мама! Гоните!

— Кого гнать, доченька?

Менгли упала на подушку, бурно зарыдала.

— О, всемогущий, оглянись на нас, неужели злой дух попутал! — продолжала лукавить Огульгерек-эдже. — Убереги, господи, от дурного, овцу во имя твое жертвую…

3

Не спал и Махтумкули.

Перо медленно двигалось по бумаге. На высокий лоб поэта то и дело набегали морщины. Двигая бровями, он про себя повторял рождающиеся строки, записывал их. Потом читал, хмурился, зачеркивал. Стихи давались нелегко.

Тихо отодвинулся полог на дверном проеме. Пригнувшись, чтобы не задеть притолоку, вошел Човдур-хан.

— Все бодрствуешь?

— Да вот, сижу… по твоей милости, — кивнул Махтумкули на разбросанные по полу листки. — А ты чего не спишь?

— Не спится, — Човдур-хан присел на ковер и повторил: — Не спится. Вышел наружу — твое окно светится. Зайду, думаю. Получается что-нибудь?

Махтумкули поморщился:

— Давай не будем пока о стихах… Говорят, Карли-сердар отправляет Ахмеду Дуррани скакуна и другие подарки?

— Нет, братишка, о стихах нам в самый раз говорить, — не согласился Човдур-хан и многозначительно подмигнул. — Шахи и султаны, они какой народ? У них спесь неуемная, непомерная. Что для ких какой-то жеребец, пусть он даже ахалтекинской породы! Им хвалу подавай, к которой они с детства привыкли. Убежден, что для Ахмед-шаха дороже всех подарков будут стихи, написанные в его честь знаменитым туркменским поэтом! — Човдур-хан подмигнул снова. — Говори, получается?

— Получается что-то, — сказал Махтумкули. — С трудом получается. Поддался я на твои уговоры… Никогда не приходилось хвалебных касыд писать. Перо, оно не лопата, не воткнешь, куда хочется. Ради тебя только и делаю, а то давно бы плюнул на всю эту затею.

— Понимаю. Спасибо. По своей воле я тоже не поехал бы в Кандагар. Что, мне здесь плохо, что ли? Хвала аллаху, с куске хлеба не нуждаюсь. Но нельзя ведь жить, думая лишь о себе.

— Почему же нельзя? — иронически поднял брови Махтумкули. — Живут другие. Карли-сердар, скажем.

— Этот будет жить. А мы с тобой так не сумеем, нас небесный гончар по-иному слепил.

Помолчали.

Приятно было, что почти всегда совпадали их мысли. Они частенько встречались, толковали о том, о сем, о стоящем и нестоящем, большом и малом. Чаще всего — о жизненных коллизиях. И сходились на том, что рамки жизни сужаются, жизнь становится все более тусклой. Возникает такое впечатление, будто не хватает ночной тьмы и приходится даже днем ходить зажмурясь Только раскроешь глаза пошире — на тебя сразу же обрушивается ливень неурядиц, и не сообразишь сразу, куда повернуться лицом в этом неуютном мире. Впрочем, не сразу — тоже не сообразишь. Обычно путешественники ночью по звездам путь свой определяют. А тут, в жизненной тьме, где отыщешь эти путеводные звезды?