Махтумкули - [11]

— Понимаю: трудно жить под иноземным владычеством, — сказал Човдур-хан, — да что поделаешь, если иначе не получается. Жизнь, говорят, для сильных, ковурга — для зубастых. А для нас, кроме как приобрести крепкого владыку, ничего не остается. Кто сейчас сильнее Ахмед-шаха? Тем более, что он суннит, как и мы, не то что эти кизылбашские шииты[17].

— Не будет он все равно благодетелем для нашего народа, — стоял на своем Махтумкули. — Другие пути искать надо, чтобы спокойствие на земле утвердить.

Об этом, они уже говорили не раз, поэтому Човдур-хан не стал вдаваться в спор, а вернулся к первоначальной теме:

— Вижу, ты много уже написал. Прочти хоть несколько строк.

— Это черновиков много.

— Прочти что есть.

— Ладно, слушай.

О Ахмед-шах! Тебя восславить должен я!

Ты славой до небес вознесся невозбранно!

Друзья — бойцы твои, враги же — дичь твоя;

Так выше поднимай венец Афганистана!

Човдур-хан слушал с наслаждением, словно стихи были посвящены ему лично.

— Бесподобно! — похвалил он. — Расхваливай его и дальше на все лады. Возвеличивай. Со львом сравнивай. Пусть Рустамом[18] себя почувствует!

Махтумкули криво усмехнулся:

— Похоже, ты лучше меня сумел бы сочинить это послание.

— Ну уж нет, — отказался Човдур-хан, — сочинять не наше дело. Каждого своими способностями наделил аллах. Одного — скакать на коне, орудовать саблей, — я это умею не хуже других. Однако сочинять стихи… В этом деле вряд ли кто-нибудь из туркмен сможет состязаться с тобой.

Човдур-хан знал, что говорил. Нередко он бывал первым слушателем только что написанных стихов. И неравнодушные слушателем! Грамотой он особенно похвастаться не мог — совсем недолго посещал школу муллы Довлетмамеда; заболев, бросил учение: «Не получится из меня мулла». Но стихи любил, как любил слушать песни и музыку, частенько даже напевал себе под нос.

Он не был настоящим ханом. Этот титул дали ему соотечественники за отвагу и доблесть, проявленные им на ратном поле, в дни тяжелых испытаний. И достатка большого у него не водилось. Конь, десяток овец, пара голов крупного рогатого скота — вот и все. Однако везде его принимали любезно, на празднествах с почетом называли его имя. И когда разговор коснулся проблемы, кто же возглавит отправляющихся в Кандагар, кому поручить эту ответственную дипломатическую миссию, все старейшины в один голос назвали Човдур-хана — лучше него предводителя было не сыскать.

— Ноги затекли, — сказал Махтумкули. — Может, разомнемся немного?

Они вышли наружу.

Тихо было вокруг — ни рева, ни мычанья, ни блеянья. Даже собаки спали. Лишь петухи время от времени нарушали безмолвие ночи. Прохлада струилась с гор, оттесняла прочь дневную духоту — необычно теплой была осень в этом году.

Ночь была, что называется, поэтической ночью. Но сумеречность и тоска одолевали Махтумкули, и смотрел он вокруг так, словно навсегда прощался с тем, что видели его глаза. Скверное настроение было, безотрадное — причин для этого хватало. Одолевали, например, упорные сомнения в благополучном исходе «кандагарской миссии». И залитая слезами Менгли умоляла не уезжать, а он должен был ехать, оставить любимую на произвол судьбы, хотя ехать было нельзя, ибо отъезд был почти равносилен крушению самых заветных надежд.

Он шел, опустив голову. Рядом шагал Човдур-хан, посматривал изредка. Он знал, что поэт чувствует себя как зернышко между двумя жерновами, хотелось утешить, поддержать его, да ничего в голову не приходило — там Кандагаром все занято было.

— От иомудов два каравана идут в Хиву, — нарушил молчание Човдур-хан. — Тебе по пути. Собрался уже?

— Собраться не трудно, трудно решиться, — ответил Махтумкули.

— Это почему же?

Поэт даже приостановился, недоуменно глядя на друга. Зачем такой вопрос, если тебе все известно? Неужто не понять, как непросто в такой ситуации делать выбор?

— О Менгли ты не беспокойся, — сказал Човдур-хан. — Подождет. Один год всего ждать.

— Дадут ли ей подождать? — дрогнул голосом Махтумкули. — А если завтра посадят на палас и увезут?

Они оба не строили иллюзий, не возлагали особенно больших надежд на силы Менгли, понимали, что девушка может исчезнуть подобно мимолетному сну. Но трудно было мириться с том, что может произойти, если Адна-хан будет слишком настойчив. А он вряд ли так просто отступится.

Махтумкули старался гнать от себя мысли о разлуке, чтобы не погас чуть тлеющий уголек надежды. «Где ты, справедливость? — думал он. — Где человечность? Неужто все выходы закрыты? Не может быть, чтобы не осталось хоть маленькой щелки, через которую можно проникнуть ползком. Или — вскинуть Менгли на седло рядом с собой и мчаться куда глаза глядят, оставив родителей, братьев, соплеменников?» Это было не для Махтумкули, он искал иной путь. Мучительно искал. Но не находил.

— Менгли не позволит посадить себя на свадебный палас, — успокаивал его и себя заодно Човдур-хан. — Оно очень решительная, умеющая постоять за себя девушка. Все село такого мнения о ней. Когда Адна-хан сватов прислал, она такой шум подняла — чуть кибитку не перевернула. Я уверен, что она устоит.

Махтумкули тоже хотел бы обрести уверенность, что Менгли не уступит домогательствам Адна-хана. Да ведь если б дело только в ней было! Но никак нельзя сбрасывать со счетов каменные обычаи бытового уклада — девушек продают, как скот, согласия у них не спрашивают — и они в основной массе своей смиряются, даже довольными выглядят, лишь бы муж не оказался совсем уж никудышним. Бунт — редок. Как то придется Менгли?