Махтумкули - [13]

— Счастливо оставаться, люди!.. Призывайте милость аллаха!

Всадники тронули коней. Они не мчались галопом, они поехали совсем неторопливой рысью. Но через малое, очень малое время топот конских копыт погас в ущелье Карабалкан.

5

Село притихло, затаилось. Замедлился жизненный ритм, тягостное уныние витало в воздухе. Каждый ждал вестей с кандагарской дороги: джигиты преодолели такую-то гору… джигиты достигли такой-то местности…

Любая весть летела птицей, передавалась из уст в уста. Казалось бы на первый взгляд не было причин для уныния — вести приходили добрые. Но люди были недоверчивы, они разучились безраздумно доверять хорошему, и тревога прочно поселилась в Хаджиговшане. Люди старались побольше спать, поменьше бодрствовать, чтобы хоть во сне, хоть временно избавиться от тягучей обязанности ожидания, от докучливых мыслей.

Махтумкули почти безвылазно сидел дома. На последней встрече с Менгли он отдал ей новые стихи. Свидание было невеселым — Менгли ни разу не улыбнулась и даже не высказала добрых пожеланий на дальний путь. Она твердила лишь одно: «Не уезжай! Я боюсь!..» О причине страха не говорила, но и без того было ясно: боится, что родители не устоят перед выгодной сделкой. Махтумкули сам опасался этого, но не видел реальной возможности изменить соотношение сил. Очень хотелось верить в доброту рока и Менгли внушить такую же веру, потому что иного не оставалось.

* * *

Совершив последнюю, пятую по счету молитву, Довлетмамед решил заглянуть к сыну. Явное нежелание Махтумкули ехать в Хиву было связано с его сердечными делами. Об этом с ахами и вздохами опять говорила жена, пересказывая то, что слышала от людей. Довлетмамед не перебивал ее, а потом молча ушел. Что было говорить? Он тоже не обладал возможностями помочь сыну. Сейчас вообще не до свадеб, а если и думать о них, то сперва он обязан женить среднего сына, а потом уж младшего. Так заведено издревле, и не ему, Довлетмамеду, ревнителю обычаев и законов, нарушать их.

Он уселся, протянутую сыном подушку положил на колени, взял обтянутую бархатом книгу и долго сидел задумавшись, не отрывая взгляда от каллиграфически написанных строк. Потом закрыл книгу и положил ее на место, любовно погладив пальцами изрядно потертую обложку. Он был диван Сейида Имадеддина Несими[20]. Довлетмамед приобрел ее давно, в Бухаре, много раз перечитывал от корки до корки. Вот и Махтумкули интересуется сочинениями вольнодумца-мученика. Уже не собирается ли взять книгу с собой, в Хиву?

— Собираешься Несими взять с собой, сынок?

— Нет, — покосился на книгу Махтумкули, — не собираюсь. Но Несими — необыкновенный поэт, много мыслей рождается, когда читаешь его.

— Несими умный поэт, — не сразу отозвался Довлетмамед, — да судьба изменила бедняге.

— В этом не он виноват. — Махтумкули подождал вопроса: «Кого же в таком случае винить?», не дождался и продолжал: — Его соперниками были властители… «милосердные и гуманные» властители, не так ли, отец? Кто кроме них мог пойти на подобное зверство — содрать кожу с живого человека?

Довлетмамед машинально кивал головой. Он знал, что учащиеся медресе и в Бухаре, и в Хиве заводят диспуты о подвижнической жизни Несими, некоторые даже считают его примером борца за торжество истины, тяготеют к его философии. Такие рискованные беседы в воинствующей ортодоксальности Хивы могут привести к несчастью. Хотелось остеречь сына, предупредить, что в случае если речь зайдет о таком сложном вопросе, как трагическая судьба Несими, надо вести себя осмотрительно, не увлекаться горячкой диспута, не болтнуть лишнего. А лучше всего вообще в стороне от подобных разговоров держаться.

— Милосердие и гуманность, сынок, дело нужное. Однако не надо забывать и о том, что сам человек живет милостью аллаха.

— Да, — согласился Махтумкули, — вся вселенная, все живое и род человеческий в том числе существуют милостью всевышнего. И никому не дал он столько ума и возможностей, сколько имеет человек. В людей вложен особый смысл аллахом, а все равно в нашем жестоком мире человек ценится ниже сухой былинки. Может, это противоречие и заставило Несими вытерпеть нечеловеческие муки, но не отречься от своих убеждений?

Вопрос о Несими принимал нежелательный оборот. Довлетмамед и сам видел, что люди ценятся не дороже самана, сам искал путей для улучшения их судьбы. Он обращался за советом к мудрости древних философов, беседовал с теми из современников, кого почитал за людей умных, за талантливых аналитиков, — и никто пока еще не дал прямого ответа: «Вот он, этот путь!» Каждый по-своему строил предположения и догадки, да толку от догадок практически нет никакого. Человечество в основе своей прозябает, ценность жизни не повышается, а скорее наоборот.

— Судьба каждого написана на его лбу, сынок, и восставать против неизбежного — все равно что черпать решетом воду. Кто не найдет своей доли на этом свете, тот получит осуществление желаний на том, в загробном мире… Махтумкули поправил сползший с плеча халат. «На том свете… загробный мир…» Кто его видел, «тот свет», кто испытал на себе его тепло и его холод? Толки о нем — это откровенное суесловие, спекуляция на неустроенности жизни человеческой. Да разве скажешь об этом отцу. Последнее время он то и дело кивает на загробный мир. Может, преклонные годы берут свое, а может, разочаровался в безрезультатности поисков истины. Так или иначе, но упование на потустороннее вознаграждение утешает мало.