Магический мир философии - [33]

Во-вторых, философские понятия, составляющие особый язык философии, тяготеют к крайностям. Это естественно, ведь философские модели – это нередко противоположные друг другу версии мироздания. Материя и дух, жизнь и смерть, сознание и бессознательное, «бытие-взглядом» и «бытие-под-взглядом», коммуникация и одиночество, любовь и ненависть – это не просто «слова языка», но бытийные и экзистенциальные характеристики «внеязыковой реальности» – живых отношений космического и человеческого универсума. Именно они ставятся авторами в центр и мировоззрения, и рисуемой картины мира. Существуют, конечно, и категории-опосредования, медиаторы между крайностями, но они предполагают эти крайности как наличные. Поэтому, взятый в своей целостности, философский язык парадоксален и эксцентричен, его пронизывают диалектика и диалогика, он эмоционален и предрасполагает пользоваться при аргументации мощными аргументами – обращением не только к логике, но к внешнему и внутреннему опыту.

Стоит заметить, что исторически философский язык рождался из языка самого обыкновенного. И понятие Дао, и понятие Логос происходили из повседневных китайских и греческих слов, но со временем приобрели категориальный статус именно потому, что были осмыслены философами как имена фундаментальных определений действительности: не «имена для имен» и не «оперативные термины», но выражение самой сути мира.

Исходя из такого представления о философском языке, мы можем без обиняков сказать, что для дальнейшего разговора о нем нам не подошел бы ни постмодернисткий подход, ни подход аналитической философии.

Как известно, согласно постмодернистскому видению, в современном философствовании мы целиком оказываемся внутри речи. Текст отсылает нас к тексту, литература к литературе, слово – к другому слову. Из этого словесного лабиринта нет выхода. Постмодернизм агрессивно «забалтывает», топит в тексте все, что живет и дышит, делает объемное – плоским, свежее – «прокисшим», то есть давно известным и скучным, трансформирует многообразный опыт человека в потоки слов и цепочки фраз. В нем есть «цитатность» и «интертекстуальность», но нет места подлинной жизни – ни жизни людей, ни жизни идей. Какие уж тут идеи, если Логос должен быть повержен? Сами тексты постмодернистов, так сказать, «хаосомны», невнятны, путаны, туманны, отрывочны, галлюциноторны ( и не удивительно, если авторы были неравнодушны к галлюциногенам). Заметим, что при такой склонности к аморфности, текучести и «резонансности», постмодернисты отказываются не только от идей, которые слишком тесно связаны с Логосом, но и от противоположностей, на которых строится всякий серьезный философский текст. Для них нет ни черного, ни белого, ни правого ни левого, ни мужского, ни женского… Впрочем, стоит заметить, что даже при следовании логике, выражаемой фразой «Вали все в кучу!», сами постмодернисты, в частности Ж.Деррида только и делает, что «идет в рукопашную» с рационалистической классикой. Ах, никуда не деться от крайностей! Сколько ни деконструируй Гегеля, он все равно Гегель, противоположный Дерриде, и хотя «противоположности не существуют», а биться с ними ой как приходится…

В общем, если мы хотим по-настоящему размышлять о философском дискурсе, методология постмодернизма может лишь увести нас от сути дела.

В то же время для рассмотрения языка философии не подходит и позитивистская позиция, требующая «атомарных смыслов» и строгого соотношения знака и значения. Вспомним знаменитое высказывание Людвига Витгенштейна, полагавшего, что о чем нельзя говорить, о том надо молчать. Но почему, собственно, нельзя говорить? Да потому что, как только мы поднимаемся в философские эмпиреи и начинаем парить над миром частных партикулярных предметов, однозначность теряется, философские категории охватывают собой сущностные характеристики реалий, не совпадающие с их эмпирическим бытием, они свидетельствуют о существовании вещей, на которые нельзя показать пальцем и воплощают в себе эту сугубую неоднозначность.

Если вырабатывать взгляд на философский язык, то гораздо продуктивнее обратиться к концепции В.В.Налимова, развивавшего в своих работах идею о вероятностном характере языка вообще и языка науки и философии в частности40. Согласно Налимову язык несет в себе два начала – континуальное и дискретное, это значит, что с одной стороны, смыслы плавно перетекают друг в друга, а с другой – существуют «фильтры», задающие выбор одного смысла из многих. Язык в немалой степени случаен и спонтанен, атомарные смыслы в нем в принципе невозможны, всякое понятие образует размытое «смысловое пятно», где конкретные смыслы актуализируются лишь в определенных контекстах, каждое понятие – изменчивый фрагмент семантического поля. Налимов показывает, что можно построить семантическую шкалу языков, где на одном конце будут «жесткие» языки (например, математика) с однозначной связью знака и значения, а на другой – мягкие языки, где число значений знака может быть практически бесконечным (абстрактная живопись, древнеиндийская философия). Если, опираясь на идеи Налимова, мы задумаемся о статусе философского языка, то скорее всего обнаружим его достаточно далеко от «жесткого» края математической однозначности. Смысл философских понятий флуктуирует, он подвижен и изменчив, часто философские понятия выступают в виде метафор ( а метафора – живое противоречие!). Чем, как не метафорой ( «экзистенциалом») является хайдеггеровская Забота? А «царство Оно» М.Бубера? Можно ли установить атомарный смысл «архетипов» К.-Г.Юнга? Разумеется, нет. Поэтому, размышляя о философском языке, мы все время должны иметь в виду его неоднозначность, многосмысленность, открытость для толкований. Тогда мы сможем понять философский язык с философских же позиций.