Мадрапур - [72]

Блаватский вцепляется обеими руками в подлокотники и говорит резким тоном:

— У мадам Мюрзек слишком короткая память, если она не может вспомнить, что произошло какой-нибудь час назад!

— Что же тут удивительного! — кричит в раздражении Робби. — Она находилась во власти безумного ужаса!

Блаватский разводит руками.

— Но помилуйте, озеро на аэродроме? Рядом с посадочной полосой! Можно ли этому поверить?

Следует пауза, после которой Мюрзек кротким голосом говорит:

— С посадочной полосой? Вы хотите сказать, с полосой из бетона? Но там не было никакой полосы, мсье Блаватский. Землю покрывал толстый слой пыли, под которой местами угадывались камни.

— Вот вам и объяснение жёсткости посадки! — с торжествующим видом говорит Робби.

Никто в салоне не открывает рта, даже Блаватский. У меня странным образом перехватывает горло.

— Давайте продолжим, — говорит Робби. — Своим фонарём индус освещает справа от себя водное пространство — неважно, озеро или пруд, — и вслед за этим он со своей спутницей сразу же исчезает.

— Нет, нет, — говорит Мюрзек. — Между тем мгновением, когда индус осветил озеро, и мгновением, когда я перестала его видеть, произошло нечто весьма значительное и важное…

— Что же? — спрашивает Робби.

Мы все жадно ловим каждое слово Мюрзек, но её ответ разочаровывает нас.

— Я не могла бы сказать, что это было, — наконец говорит она полным тревоги голосом и прикладывает ладони к щёкам. — В этом месте у меня в памяти какой-то провал. Всё поглотил неописуемый ужас, который охватил меня, когда индусы исчезли.

— Ах! Они, видите ли, «исчезли»! — говорит с сарказмом Блаватский. — Как черти! Как ангелы! Как привидения!

— Блаватский, — гневно восклицает Робби, — ваши полицейские манеры отвратительны!

— Они хоть по крайней мере мужские, — говорит Блаватский.

Глаза у Робби сверкают, но он молчит.

— Господа, — говорит Караман, — эти личные выпады совершенно неуместны.

Мюрзек поворачивается к Робби и говорит ровным голосом:

— Я говорю «исчезли», но это, конечно, моё субъективное впечатление. Может быть, индус просто погасил свой фонарь? Во всяком случае, я перестала их видеть.

И все мы, в том числе и Блаватский, понимаем: ничто не могло придать такой достоверности рассказу Мюрзек, как это замечание вкупе с рассудительным тоном, каким оно произнесено.

— И именно в эту минуту, — продолжает Робби, — ваш ужас достиг высшей степени?

— Да.

Губы у неё дрожат, но она больше ничего не добавляет.

— Могли бы вы описать нам эту высшую степень?

Блаватский вздымает вверх руки.

— Вся эта психология ничего нам не даст! Мы здесь не для того, чтобы анализировать состояние души! Перейдём к фактам!

— Но душевное состояние — тоже факты, — говорит Караман, который, возможно, считает себя обязанным защищать «душевное состояние», потому что это связано с «душой».

Мюрзек, кажется, не слышала этого обмена репликами.

— У меня было такое чувство, — продолжает она тихим голосом, — что мне угрожает что-то омерзительное. Сначала я лишилась голоса и меня парализовало, потом стала дико вопить и бросилась бежать.

— В каком направлении? — спрашивает Блаватский. — Поскольку вам не удавалось продвинуться вперёд…

— Должно быть, я бежала по кругу. Я была в совершеннейшей панике. Не понимала, что делаю. Упала в пыль, поднялась, снова упала. В конце концов я наткнулась ногой на ступеньку, поняла, что самолёт здесь, и поднялась в него, чтобы укрыться. Но это не было трапом, это была опускная лестница в хвосте самолёта.

— Опускная лестница! — восклицает Блаватский. — Значит, люк был открыт?

— Да, он оказался открытым, — говорит бортпроводница. — И, вероятно, его открыл индус.

— Откуда вам это известно? — спрашивает, поворачиваясь к ней, Блаватский.

Бортпроводница смотрит на него зелёными глазами и говорит с обычной своей мягкостью:

— Да потому, что я сама его потом закрыла. Впрочем, я два раза пыталась вам об этом сказать, мсье Блаватский, но у вас не было терпения меня выслушать.

— Вы его снова закрыли? — говорит Блаватский. — Но, значит, тогда вы могли увидеть мадам Мюрзек, сидящую в туристическом классе?

— Нет, мсье, — спокойно отвечает бортпроводница. — Я не могла ничего увидеть. К тому времени света ещё не дали.

Здесь круг достигает апогея — но ведь и я, изображающий сейчас из себя этакого провидца, тоже ни о чём своевременно не догадался, — апогея самообмана. Поскольку мы знаем теперь, через какую дверь индусы покинули самолёт и через какую дверь мадам Мюрзек в него снова вошла, мы делаем вид, что все проблемы наконец решены, что всё вернулось в нормальное русло и мы можем позволить себе погрузиться в объятия сна. И бортпроводница, теперь уже никого ни о чём не спрашивая, убавляет в салоне свет, происходит всеобщее движение, ибо все откидывают назад спинки кресел, слышится два-три покашливанья, Христопулос шумно сморкается, и каждый — кто сам по себе, кто в паре с соседом — словно бы исчезает из круга, освобождая его от той напряжённой общественной жизни, которая до последней минуты наполняла его.

Тишина устанавливается не сразу. Она заявляет о себе постепенно утихающими перешёптываниями между Пако и Мишу, миссис Бойд и миссис Банистер, мадам Эдмонд и Робби, бортпроводницей и мной.