Мадрапур - [71]

— Допустим, — говорит Блаватский, сверля её глазами из-за очков. Он выдвигает подбородок вперёд и разводит в стороны свои короткие руки. — Допустим, что дважды два не дают в результате четыре! Допустим, что индусы не спустились ни до, ни после вас! И, однако, они оказались снаружи! В конце концов, когда человек притязает на то, чтобы вырвать себя из «колеса времени», — насмешливый хохоток, — можно пройти и сквозь стену фюзеляжа!

— Но есть и третья возможность, — говорит бортпроводница.

И снова Блаватский жестом отметает её вмешательство.

— Продолжим, мадам Мюрзек. Вы стоите внизу у трапа. Что происходит дальше?

— Я уже вам говорила, — повторяет Мюрзек, вздрагивая и опуская глаза. — Я испытала чувство ужаса.

Новая пауза, и я уже начинаю думать, что Блаватский, помня о всеобщем добром согласии, вновь постарается обойти эту тему. Но, к моему великому удивлению, я ошибаюсь.

— В конце концов, — говорит он с какой-то снисходительной жизнерадостностью, звучащей достаточно фальшиво, — это вполне нормально! Кругом полная тьма, вы дрожите от холода и к тому же понятия не имеете, где вы находитесь!

Мюрзек поднимает голову и устремляет на Блаватского взгляд своих синих глаз, который даже в её новом обличье не так просто выдержать.

— Нет, мсье, — говорит она чётким голосом. — Это нельзя считать нормальным. Я не слабонервная женщина. Я не боюсь ни холода, ни темноты. И если бы я начала идти, я бы непременно куда-нибудь пришла.

Блаватский молчит, очевидно мало расположенный вступать на путь, на который приглашает его Мюрзек.

Робби спрашивает серьёзным голосом:

— Чему приписываете вы это ощущение ужаса?

Мюрзек глядит на него с признательностью, которая у такой женщины, как она, выглядит душераздирающей. Должно быть, то, что она в одиночестве пережила, было слишком ужасно, и она испытывает теперь облегчение при мысли, что может эти переживания разделить с другими. И она уже открывает рот, когда Блаватский грубым голосом говорит:

— Бог с ними, с чувствами! Перейдём лучше к фактам!

— С вашего разрешения, — с холодным достоинством и не терпящим возражений тоном говорит Мюрзек, — я отвечу сначала на вопрос, который мне только что задали.

Блаватский молчит. Во всяком случае, Мюрзек он расспрашивает не так, как допрашивал бортпроводницу.

— Это трудно объяснить, — говорит Мюрзек, дружелюбно обращаясь к Робби (меня в этот миг царапает мысль, что совсем недавно она обозвала его «половинкой мужчины»).

Она прерывает себя и сжимает одной рукой другую — думаю, чтобы унять их дрожь.

— Ничего определённого. Я почувствовала, что меня отвергают.

— Вы хотите сказать — отвергают физически? — спрашивает Робби.

— Физически тоже. Когда я увидела в десятке метров от себя индусов, мне захотелось побежать, чтобы нагнать их. Это было страшно. Вы знаете, такое ощущение иногда бывает в ночных кошмарах: устремляешься вперёд, поднимаешь ноги и не двигаешься с места, хотя ты прилагаешь такие усилия, что у тебя бешено колотится сердце. Вот что я испытала. Какая-то жуткая сила отталкивала меня.

— Ветер, — с сухим смешком говорит Блаватский.

— Нет, ветер дул мне в спину.

Мюрзек замолкает, расстроенная тем, что о своём ужасном переживании может рассказать только такими вот сумбурными, лишёнными драматизма словами.

— Вы уже дважды употребили слово «ужас», — говорит снова Робби. — Какая, по-вашему, разница между ужасом и страхом?

— Огромная, — говорит Мюрзек. — Против страха можно бороться, ужас вас полностью себе подчиняет.

— Он овладел вами сразу или постепенно?

— Он охватил меня, как только я поставила ногу на землю, но не сразу достиг своей высшей точки.

Робби качает головой и глядит на Мюрзек светло-карими глазами, сверкающими и яркими, как брызги воды в струе фонтана. Он, как всегда, возбуждён, жеманится, ломается, но не теряет из виду главного — помочь Мюрзек выразить определённо и ясно то, что ей пришлось пережить.

— А не могли бы вы нам сказать, — говорит он, — в какую именно минуту ваш ужас достиг своей высшей точки?

— Когда индусы исчезли…

— Исчезли? — саркастически переспрашивает Блаватский.

— Погодите вы, Блаватский! — с нетерпением говорит Робби. — Дайте сказать мадам Мюрзек!

Но Мюрзек, опустив глаза и нахмурив брови, озадаченно молчит.

— Попробуйте вспомнить! — настаивает Робби. — Вы говорили о том, как вы безуспешно пытались бежать, стараясь догнать индусов. В это время вы отчётливо видели со спины их силуэты в световом луче электрического фонаря. Вы ясно различали, сказали вы, тюрбан на голове индуса, а в руке у него сумку из искусственной кожи, которой он размахивал. Это всё, что вы увидели?

— Нет, — говорит Мюрзек.

Лицо у неё напряжённое, губы сжаты, голова наклонена вперёд, всё тело выражает усилие сосредоточиться, вспомнить.

— В какое-то мгновение, — продолжает она, — индус повёл фонарём вправо, и я увидела воду.

— Лужу?

— Нет, нет, — отвечает Мюрзек, — нечто гораздо более обширное. Озеро.

— Озеро на аэродроме! — говорит с насмешкой Блаватский.

— Да замолчите же вы, наконец, Блаватский! — восклицает пронзительным голосом Робби. — Вы всё портите! Вы мешаете мадам Мюрзек вспомнить! И делаете это как будто нарочно!