Мадам - [90]
Проще всего было бы сдаться, прекратить дальнейшую игру. Честно признаться себе: ничего не поделаешь. Не получилось! Насильно мил не будешь. Но это и не входило никогда в мои планы. Если она откровенно дает мне понять, что видит мои маневры, но не желает участвовать в подобного рода трах, или, в лучшем случае, деликатно предупреждает меня, чтобы я ни на что не рассчитывал, с ее позицией следовало считаться и отступить.
Благородная покорность судьбе средневекового рыцаря — как рыцаря Тоггенбурга из баллады Шиллера.
Противоположностью смирения была бы атака любой ценой. Отчаянная, лихая, с поднятым забралом. С такой драматургией и в таком, скажем, стиле:
Забыв об условностях, стыде и совести, я бесцеремонно подхожу к ней, лучше всего после урока, и прямо спрашиваю, чем, собственно, обязан такой высокой оценке? Собственному обаянию? Красноречию? «Cahier des citations»? Или, в первую очередь, сочинению о звездах? Должен признаться, что мне многих трудов стоило это confession. Но, вижу, я не зря старался. Нет, нет, речь идет не об оценке, а о результате работы, об уровне моей компетентности и грамотности. Коль скоро я не услышал ни слова критики, прихожу к заключению, что уровень довольно высок, и это меня безмерно радует. Но что там грамматика! Язык нам дан в основном для общения, для обмена мыслями. Мне очень любопытно, как вы расцениваете то, что я написал. Вы разделяете мои взгляды на проблему астрологии? Вы тоже склонны думать, что люди, родившиеся под определенными знаками, предназначены друг для друга? А у вас, пани… какой знак? — О, прошу вас, дайте ответ. Ведь это такой невинный вопрос. — Ну, хорошо, если вам что-то мешает, я не настаиваю. В любом случае пани и так… «vois êtes… ma victoire». — «Victoire?» — «Mais oui[128], победа над собой».
Это бы выглядело как придворное волокитство в стиле Ренессанса и по образцу игривых речей шекспировских соблазнителей.
И, наконец, третий вариант. Не сдаваться, но и не атаковать. Постоянно выжидать, — но не бездействовать. Постараться перенести игру на площадку за школьной оградой. Забросить мяч в другое место. На нейтральную территорию. Туда, где школьные правила будут недействительны, где вместо госпожи и слуги — «пани директора» и «ученика» — останутся двое людей.
Наиболее амбициозный и соблазнительный проект. Достойный рационализма и эпохи просвещения Вольтера и Руссо.
На покорную, бессловесную капитуляцию, хотя более легкого выхода не оставалось, я как-то не мог решиться; мне было чего-то жаль; поражение отдавало слишком горьким привкусом. В свою очередь, на то, чтобы броситься в атаку в духе Ренессанса, изобилующую смелыми выпадами и ответными ударами, я чувствовал, у меня не хватит сил. Чтобы решиться на нее, я должен был бы испытывать состояние безудержного подъема духа, не отравленного токсинами унизительной страсти. А я, к сожалению, уже пропитался этим ядом. И утратил способность к активным действиям. Во всяком случае, мне стало трудно управлять самим собой — своим лицом, голосом, жестами и, особенно, речью. Страсть всегда угрюма и легкости в ней нет…[129] — я где-то вычитал эту мысль (возможно, в «Волшебной горе»?); теперь на собственном примере мне пришлось убедиться в ее истинности.
Я выбрал третий вариант.
Легко экипировавшись, отказавшись от «вспомогательного снаряжения», я отправился в новый путь по неизведанной тропе.
CENTRE DE CIVILISATIONS
Centre de Civilisationes Française со своим громким названием уже четверть века как лишился резиденции в солидном и благородном дворце Сташица, расположенном на королевской дороге (в районе Нового Свята, рядом с Краковским Предместьем), и оказался в обшарпанном здании Университета на Обозной улице, где разместился Факультет романской филологии, а также, как бы в насмешку, пованивающий мышами и хитрыми крысами бедный Биологический факультет. Разумеется, помещения, отданные в этом здании под Центр, разительно отличались своими размерами и интерьером от роскоши апартаментов, которые до войны именовались «Золотым залом». Три тесные комнатки, заставленные полками, столами и картотеками, которые одновременно служили и архивом, и канцелярией, и книгохранилищем, а также salle de lecture, о чем уведомляла табличка, прибитая к одной из дверей, — так выглядела витрина Цивилизации, то есть французской Культуры, воплотившей идеи Рационализма, Прогресса, Современности, Свободы.
Однако несмотря ни на что — ни на обнищание, ни на тесноту и убогость, ни на растрескавшиеся полы и ободранные двери, ужасную казенную мебель и давно не мытые окна, — заброшенное прибежище цивилизации чем-то отличалось от других присутственных мест, хотя бы расположенных в том же здании, «за стеной», например от секретариата и читального зала, где я недавно побывал.
Прежде всего удивлял совершенно другой запах — приятный, тонкий, слегка пьянящий: изысканный (не «сладкий») аромат ландыша, настоянный на запахе благородного табака (как потом выяснилось: сигарет «Галоуз» и «Житан»).
Затем в глаза бросались различные канцелярские принадлежности, какие в другом месте не встретишь, — изящные и практичные, они так и просились в руки: разноцветные ластики; блестящие скрепки в овальной вазочке с намагниченным «кратером»; рулончики с клеящей лентой (прозрачной или матовой) в удобной упаковке с зазубренным приспособлением для разрезания ленты; и, наконец, целая коллекция одноразовых ручек фирмы BIC — в основном простых, ограненных, из прозрачной пластмассы (с разноцветными пробками — голубыми, красными и черными — и с колпачками того же цвета, вытянутыми, как боевые патроны), а также круглой формы с выдвижным устройством (с прозрачной кнопкой и с небольшим отверстием сбоку, из которого с треском выскакивал запорный треугольный зубчик).
Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…».
В жизни шестнадцатилетнего Лео Борлока не было ничего интересного, пока он не встретил в школьной столовой новенькую. Девчонка оказалась со странностями. Она называет себя Старгерл, носит причудливые наряды, играет на гавайской гитаре, смеется, когда никто не шутит, танцует без музыки и повсюду таскает в сумке ручную крысу. Лео оказался в безвыходной ситуации – эта необычная девчонка перевернет с ног на голову его ничем не примечательную жизнь и создаст кучу проблем. Конечно же, он не собирался с ней дружить.
Жизнь – это чудесное ожерелье, а каждая встреча – жемчужина на ней. Мы встречаемся и влюбляемся, мы расстаемся и воссоединяемся, мы разделяем друг с другом радости и горести, наши сердца разбиваются… Красная записная книжка – верная спутница 96-летней Дорис с 1928 года, с тех пор, как отец подарил ей ее на десятилетие. Эта книжка – ее сокровищница, она хранит память обо всех удивительных встречах в ее жизни. Здесь – ее единственное богатство, ее воспоминания. Но нет ли в ней чего-то такого, что может обогатить и других?..
У Иззи О`Нилл нет родителей, дорогой одежды, денег на колледж… Зато есть любимая бабушка, двое лучших друзей и непревзойденное чувство юмора. Что еще нужно для счастья? Стать сценаристом! Отправляя свою работу на конкурс молодых писателей, Иззи даже не догадывается, что в скором времени одноклассники превратят ее жизнь в плохое шоу из-за откровенных фотографий, которые сначала разлетятся по школе, а потом и по всей стране. Иззи не сдается: юмор выручает и здесь. Но с каждым днем ситуация усугубляется.
В пустыне ветер своим дыханием создает барханы и дюны из песка, которые за год продвигаются на несколько метров. Остановить их может только дождь. Там, где его влага орошает поверхность, начинает пробиваться на свет растительность, замедляя губительное продвижение песка. Человека по жизни ведет судьба, вера и Любовь, толкая его, то сильно, то бережно, в спину, в плечи, в лицо… Остановить этот извилистый путь под силу только времени… Все события в истории повторяются, и у каждой цивилизации есть свой круг жизни, у которого есть свое начало и свой конец.
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.