М. Ж. - [3]

– Незнаю я! Не моё это кадровое дело! Кого хотите. Я двадцать лет трудился. Двадцать лет крепился. Здоровье моё не железное. Оно кончилось. После пятой пары у меня в обоих глазах началось мелькание, а после десятой я уже не понимаю, кто я. Иногда кажется, что я очередной сочетающийся.

– Милый, а ты не принимай, – Анфас выразительно плюнул и, старательно обтерев галстук, продолжал: – Кто ж тебя заставляет, силком…

– Невозможно отказаться. Они все хорошенькие, все просят: «Не обижайте нас, такое событие не часто в жизни бывает, не выпьете за наше счастье, так не станем сниматься». Грозят написать жалобу в министерство по поводу черствого отношения к клиентам. Рад бы, но не могу не принимать. А в каждом фужере вмещаются 2оо граммов. Вот и посчитайте. В отдельные дни приходится до 6 килограммов принимать. Видано ли такое. У меня рост маленький. У меня энурез случается… Как услышу марш Мендельсона, не к столу помянутого, так дрожание в ногах открывается. Увольте по собственному желанию. А доплата за вредность не нужна.

– Ты что это себе позволяешь? – в голосе заведующего послышались железобетонные нотки. Ты что себе думать вздумал коммунист Пёрышкин? Ты решил запятнать честное лицо коллектива?! Не дадим, – замотал заведующий перед лицом Порфирия Николаевича растопыренными пальцами.

– Меня жена называет пьяницей. Сын не слушается.

– Ерунда! – хлопнул по столу пухлой ладошкой Анфас, и сморщился. – Мы тебе справку. А? Напишем, что такая у тебя работа. Опасная для здоровья. Не забудь, напиши заявление на лечение. Мы должны заботиться о здоровье членов коллектива. Что ещё? Квартиру дадим. Другую. Ближе к работе. Будешь срывать выполнение плана, на месткоме пропесочим. По линии партийной проработаем. Если захочешь уволиться, так никуда тебя не примут в этом городе, в этой области, на этой Земле. Мы можем всё. Иди, снимай честные лица брачующихся. Дари людям радость. Вечную. Останавливай мгновения.

– Я – ничего, я не против радости. В этом году молодожёны много стали наливать, – сказал невесело Пёрышкин. Его левая щека дернулась.

– Благосостояние растёт трудящихся. Экономика заработала.

НЕРЕНТАБЕЛЬНОЕ СЕМЕЙСТВО

Аглая Сидоровна Пёрышкина работала экономистом. Работала два месяца, а раньше это место было занято, и она просто что-то считала в какой-то конторе. Как водится, у неё был муж и двое детей. Муж был не очень интересный, надо честно сказать. Она жила с ним, потому что другого у неё не было. Муж этот придёт с работы и все норовит к телевизору прилепиться с газеткой, будто лучшего места нет на земле. Мог бы с ребятишками в планетарий съездить или на выставку каких-нибудь четвероногих смотаться. На худой конец, мог бы и в пивбар с приятелем закатиться. Какой-то он не как другие. Пива не пьёт. Папиросы не курил и не курит. Ему сейчас и горя мало – не страдает из-за отсутствия папирос и сигарет. Но интересуется, что там, в мире делается, будто бы этот мир ему родней собственных детишек, которые не двоечники и не отличники. Младший – Шурик с друзьями не общается, кружки не посещает, а всё мультики по телевизору ищет, огорчается, если показывают иное что-то. Беллочка – старается куклам модное пошить. Отрежет в шифоньере отчего-нибудь клок материи, быстро раскроит, сошьёт. Мама потом: «Ох, ох, пропала юбка!»

Однажды Аглая Сидоровна задумалась. Она всё время думала. На работе думала, во что ей детей одеть и обуть, что им на ужин сготовить, как самой быть в форме. Дома думала, как квартальный столкнуть, как данные перепутать так, чтоб никто не заметил, как начальству понравиться и премию получить за красивые глазки. Задумается она, и считает, считает. Нынче это модно. У кого были деньги, купили акции, ваучеры и теперь считают, сколько получат денег, что смогут купить.

Аглая Сидоровна считала долго, часто пересчитывала. Пришла домой, не обходя, как обычно, встречные магазины. Муж шуршал газетными страницами. Шурик переключал программы, а Беллочка перед зеркалом показывала новые кукольные пеньюары из тюлевой занавески.

– Товарищи, – не раздеваясь, как на митинге, начала Пёрышкина, – я пришла к открытию и выводу, что наш папа нам экономически не выгоден. Он, дети, нерентабельный. То, что он зарабатывает, уходит полностью на него. Питание… одежда… подписка… стиральный порошок, а недавно потерял носовой платок. Если бы он хоть что-то приносил с работы, а то ведь учился без перспективы на будущее, вот и на его работе практически уже нечего взять.

– Я – очень даже рентабельный. Я свой костюм ношу семь или десять лет. Ты за это время столько колготок перевела, что ими можно по экватору всю землю околготить. А помада для чьих-то губ? За такую фигушку – пятнадцать рублей, а за импортную – пятьдесят.

– У нас мебель на работе… Цены на помаду я не устанавливала, но костюм тебе найти, так лучше инопланетянина в очереди за сахаром встретить. Я после работы начинаю вторую смену: стираю, глажу, варю, а могла бы заниматься самообразованием или музицировать на арфе. Я сама бигуди на себя накручиваю в час ночи, а это вредно. Нам выгодней получать с тебя алименты.