Лжедмитрий - [201]

А ещё говорили о предстоящем воскресенье, о задуманном зрелище для народа, о всеобщем веселье за Сретенскими воротами. Ездили даже туда — там уже на свеженасыпанных валах стояли пушки; там высились крепостные башни.

Конечно, всё это, а ещё то, что царь торопился, стараясь поспеть к вечеру на пир, который он давал в своём новом дворце, — всё это обернулось тем, что Басманов всё-таки отважился напомнить царю о пойманных сегодняшней ночью злодеях, что их, дескать, надо допросить в Сыскном приказе. О Прасковьюшкином доносе, который, конечно же, по причине присутствия тут князя Василия Ивановича не мог никак найти подтверждения завтра утром, Басманов решил рассказать на следующий день, тем более что назавтра ждали в Кремль Андрея Валигуру.

Какое-то раздумье пробежало по лицу царя при упоминании Басманова о ночных происшествиях. Но длилось это недолго.

— Так и быть! — сказал царь. — Завтра разберёмся. С утра я буду в Потешном городке, а после обеда — займёмся. Если, конечно, успеем. Если Андрей Валигура, приехав, не отвлечёт. А ещё пану Мнишеку скажу, чтобы поляки вели себя поскромнее. Жалобы на них.

Басманов намеревался только показаться на царском пиру. Что бы там ни было, а он никак не мог забыть предсказаний насчёт завтрашнего, субботнего, утра. Особую роль в предсказаниях играла, конечно, Прасковьюшка.

Входя во дворец, Басманов невольно очень внимательно оглядел иноземных воинов (стояли в этот день люди не полковника Маржерета, но полковника-немца Кнутсена). Возле них расхаживал князь Василий Иванович Шуйский, вроде бы озабоченный чем-то своим. Иногда он заговаривал с полковником Кнутсеном, а тот подобострастно кивал ему головою в медном огромном шлеме.

Во дворце висел такой невообразимый шум, поднятый польскими музыкантами, что даже паи Мнишек, страдающий к тому же от телесных недугов, морщился и вбирал голову в плечи.

Князь Шуйский на пиру уселся по правую руку от царя, переговаривался с ним весело, — и это снова не могло не подействовать успокоительно на Басманова.

Как всегда, Басманов принял хлеб и вино из рук государя, а потом уже пил, беря кубки из рук виночерпиев да стольников. И враз, после очередного кубка, он почувствовал, что перепил. Потому что потолок вдруг сорвался с места и поплыл, увлекая за собою толстые колонны, столы, всех сидящих за ними, орущих и галдящих, включая даже самого царя... Басманову стало стыдно своей податливости хмелю...

Очнулся Басманов на широкой скамье в царском дворце. Он это сразу понял. Сквозь узорчатые стёкла уже пробивался утренний свет, и те лучи, которые пронизывали стёкла, падали на противоположную стену кровавыми алыми пятнами.

Басманов успел припомнить вчерашний пир. Подобного срама с ним ещё не случалось в жизни: чтобы его свалило вино! Это просто недопустимо. Неприлично для первого боярина, верного государева слуги. Да к тому же в такое время. Придётся держать ответ перед царём... И вдруг его внимание отвлёк раздавшийся звон набатного колокола. Он привстал со скамьи, приблизился к окну, чувствуя в теле неизвестную доселе слабость. Сразу нахлынуло вчерашнее. Он не мог пересилить охватившую сознание тревогу. Но окно из горницы, где он почивал, выходило на глухую стену дворца, так что ничего узнать было нельзя, кроме того, что набатный звон стоит уже надо всею Москвою, что он разрастается и приближается, давит, что уже раздались выстрелы, не один, много, всё чаще и чаще.

Басманов набросил на себя кафтан и устремился к выходу.

— Что там такое, Пётр Фёдорович? — упали ему на голову слова царя. — Князь Димитрий Иванович Шуйский мне сказал: это пожар! Я сейчас... Или нет...

Царь стоял взлохмаченный, — видать, только что поднял с подушки голову. Длинная белая рубаха, похожая на саван, ниспадала до самого пола. И если бы не этот, такой знакомый, голос, Басманов и не поверил бы, что видит царя.

— Сейчас я, государь! — ответил Басманов, бросаясь к ближайшему окну.

Он рванул на себя раму — колокольный звон заставил, наверное, вздрогнуть не только его. Звон нарастал, близился, а вместе с ним накатывалось море голосов — как ветер, как шум грозы. Как знамения Страшного суда, Божией кары. Человеческой лавине противостояло, он заметил, всего с десяток-полтора стрельцов в ослепительно ярких малиновых кафтанах, с алебардами в руках, а ещё, на крыльце, — мушкетёры, чужеземные воины, тоже примерно в таком же ничтожном количестве. Они растянулись на крыльце жиденькою цепочкой, безумно ненадёжной, чтобы удержать толпу.

«Где же остальные? — холодом осыпало Басманову спину. — Неужели Шуйский... Неужели он успел распорядиться, пока я... Неужели правда...»

— Государь! — громко и выразительно закричал Басманов, чувствуя, что в нём просыпается нечто такое, что помогло ему когда-то с честью удержать Новгород-Северский. — Государь! Это измена! Берегись! Я их задержу!

Он не уловил царского ответа. Его увлекала возможность очутиться снова в своей стихии, показать своё презрение к опасности.

Когда он вышел на крыльцо, то не услышал под собою ударов о камни своих подкованных гвоздями сапог. Стрельцы в сверкающих на солнце кафтанах, особенно на фоне серой толпы, были уже смяты и отброшены, зажаты со всех сторон, а чужеземцы на крыльце ещё не успели дать по толпе выстрелов.