Людвисар. Игры вельмож - [7]
— Пропусти! — выкрикнул часовой другому, уважительно закрывая дверцу.
Карета въехала в город. Возле конюшни бургомистр кивнул на прощание епископу и ступил на подножку.
— Погодите, — остановил его Либер. — Я точно знаю, что вы узнали тех двоих. Вы не должны противиться церковному правосудию!
Шольц не ответил. Тут, в городе, он чувствовал себя увереннее и молча смотрел в глаза Либеру.
— Ведьму надо сжечь, а еретика…
— Прощайте, отче, — перебил бургомистр.
Внезапная мысль мелькнула в голове Шольца.
— Ваше преосвященство! — воскликнул он со странной радостью в голосе. — Я думаю, что мы должны знать мнение короля…
Либер переменился в лице.
— При чем тут король? — бросил свысока он.
— Но вы не верховный судья, отче, — уверенно сказал бургомистр, ступив наконец на мостовую, — его величество может и не одобрить решение.
— Та женщина — ведьма! — отрезал епископ, высунув голову из кареты.
— Я отдам ее под суд только по приказу короля, — резко проговорил Шольц и направился Рынком.
Гроза стихала… Постепенно становилось светлее, а вверху, между обрывками черных облаков, виднелись клочки серого неба. Бургомистр подошел к дому, в котором так замечательно началась ночь, что так плохо для него закончилась. Якуб Шольц несколько раз хлопнул в дверь, молча миновал слугу, взбежал наверх и закрылся в своем кабинете.
Глава IV
Ближе к полудню небо над городом полностью прояснилось. Брусчатка быстро высохла, лишь многочисленные лужи до сих пор сверкали на солнце. Рынок жил повседневной жизнью: во все голоса и на всех языках кричали купцы, ремесленники и нищие и те, кто их пытался перекричать. Слышался визг свиней, которым на Рынке была отведен небольшой загон, однако в своем меньшинстве они шумностью не уступали большинству.
В предместье было тише, хотя в каждом доме тоже царила суета.
Хозяйки готовили обед, а мужчины в это время перед жатвой чинили подводы, строили амбары для зерна, место для соломы, а еще много-много других забот было у простого люда…
Дороги не были тут вымощены камнем, и земля свободно дышала, отдавая влагу воздуху и облегчая полуденную жару. Травы, кусты и деревья, натешившись за ночь дождем, теперь купались в солнечном луче и цвели жизнью, как будто сам Бог голубил их в ладонях.
Никто не обратил особого внимания на одинокого всадника, который промчался галопом по сырой дороге, то минуя зеркальные лужи, то разбивая их на тысячи сверкающих брызг. Только гуси, что барахтались посреди дороги, с криком кинулись прочь из-под копыт коня, а через миг уже провожали путника единодушным гоготанием, вытягивая ему вслед длинные гибкие шеи.
У въезда в город всадник спешился, ведя коня за собой через беспорядочную людскую возню, что, как всегда, царила тут в эту пору.
— Дорогу! Дорогу, черт побери! — нетерпеливо восклицал он торговцам и ремесленникам, что ее загородили.
Те, искоса поглядывая на его кольчугу и саблю на боку, послушно расступались, что и было нужно крайне утомленному путешественнику, который отнюдь не был настроен церемониться.
На Галицкой он передал повод вместе с мелкими монетами замурзанному мальчишке, наказав отвести взмыленного коня в конюшню. Сам же быстрым и широким шагом двинулся к ратуше. Поймав там первого попавшегося писарчука, спросил про бургомистра.
— Пана Шольца нынче не было, — ответил ему тот, — служанка передала, что пан заболел.
Кивнув, путник отправился в дом, где жил Якуб Шольц.
Там было тихо, как в склепе, лишь на втором этаже из-за двери покоев раздавался громкий свистящий кашель.
— Как вас представить? — спросил слуга-немец на баварском наречии.
— Скажите, что прибыл курьер из Каменца, Христоф, — ответил гость.
Слуга уважительно поклонился. Через миг гость вошел в затененную спальню, посреди которой стояла гигантское кровать. Там разрывался от кашля бургомистр. Не в такт ему в углу медленно отбивали время бронзовые часы времен короля Казимира, показывая золотыми стрелками двенадцать пополудни. У окна притулился письменный стол на изогнутых резных ножках и такое же кресло. Ковры на полу, роскошь мебели и разнообразие фарфора на камине создавали приятное и успокаивающее ощущение уюта…
Бургомистр приподнялся на локте.
— Христоф, — промолвил он, — как я рад тебя видеть.
Курьер почтительно поклонился и вытащил из-под полы плаща свернутый свиток. Бургомистр сломал печать и прочел послание.
— До вчерашнего дня я еще ждал этого известия, — прохрипел Шольц, садясь на ложе, — но теперь мне плевать на эти политические наставления…
Мысленно приписав такую смену настроения бургомистра болезни, Христоф неподвижно стоял над кроватью, следя за ним усталыми глазами. Его мужественное лицо не выражало ничего, кроме усталости и глубоко скрытого желания отдохнуть.
— Тяжелой была дорога? — поинтересовался Шольц.
Глаза курьера оживились и внимательнее вгляделись в лицо бургомистра.
— Благодарю, ваша милость. Мне не привыкать.
— Не удивляйся, — сквозь кашель проговорил Шольц, — сегодня я не бургомистр…
Нет, Якуба Шольца терзала не только простуда! Что-то другое делало его морщины резче и глубже. И если простуда могла исчезнуть вскоре, то другой недуг, похоже, терзал жестоко.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.
Харьков, роковой 1940-й год. Мир уже захлебывается войной, уже пришли похоронки с финской, и все убедительнее звучат слухи о том, что приговор «10 лет исправительно-трудовых лагерей без права переписки и передач» означает расстрел. Но Город не вправе впадать в «неумное уныние». «Лес рубят – щепки летят», – оправдывают страну освобожденные после разоблачения ежовщины пострадавшие. «Это ошибка! Не сдавай билеты в цирк, я к вечеру вернусь!» – бросают на прощание родным вновь задерживаемые. Кинотеатры переполнены, клубы представляют гастролирующих артистов, из распахнутых окон доносятся обрывки стихов и джазовых мелодий, газеты восхваляют грандиозные соцрекорды и годовщину заключения с Германией пакта о ненападении… О том, что все это – пир во время чумы, догадываются лишь единицы.
Харьков 1930 года, как и положено молодой республиканской столице, полон страстей, гостей и противоречий. Гениальные пьесы читаются в холодных недрах театральных общежитий, знаменитые поэты на коммунальных кухнях сражаются с мышами, норовящими погрызть рукописи, но Город не замечает бытовых неудобств. В украинской драме блестяще «курбалесят» «березильцы», а государственная опера дает грандиозную премьеру первого в стране «настоящего советского балета». Увы, премьера омрачается убийством. Разбираться в происходящем приходится совершенно не приспособленным к расследованию преступлений людям: импозантный театральный критик, отрешенная от реальности балерина, отчисленный с рабфака студент и дотошная юная сотрудница библиотеки по воле случая превращаются в следственную группу.
Когда молодой следователь Володя Сосновский по велению семьи был сослан подальше от столичных соблазнов – в Одессу, он и предположить не мог, что в этом приморском городе круто изменится его судьба. Лишь только он приступает к работе, как в Одессе начинают находить трупы богачей. Один, второй, третий… Они изуродованы до невозможности, но главное – у всех отрезаны пальцы. В городе паника, одесситы убеждены, что это дело рук убийцы по имени Людоед. Володя вместе со старым следователем Полипиным приступает к его поиску.
…Харьков, 1950 год. Страну лихорадит одновременно от новой волны репрессий и от ненависти к «бездушно ущемляющему свободу своих трудящихся Западу». «Будут зачищать!» — пророчат самые мудрые, читая последние постановления власти. «Лишь бы не было войны!» — отмахиваются остальные, включая погромче радио, вещающее о грандиозных темпах социалистического строительства. Кругом разруха, в сердцах страх, на лицах — беззаветная преданность идеям коммунизма. Но не у всех — есть те, кому уже, в сущности, нечего терять и не нужно притворяться. Владимир Морской — бывший журналист и театральный критик, а ныне уволенный отовсюду «буржуазный космополит» — убежден, что все самое плохое с ним уже случилось и впереди его ждет пусть бесцельная, но зато спокойная и размеренная жизнь.