Людвисар. Игры вельмож - [6]
— Где мы?
— На Глинской дороге, — ответил епископ, — не волнуйтесь.
Бургомистр вздрогнул, перекрестился еще раз, бормоча:
— Староват я уже для таких прогулок…
— Я хочу только, чтобы вы кое-что увидели, — сказал Либер.
— Учитывая характер путешествия, могу себе представить, — ответил Шольц, снова крестясь.
— Не думаю…
— Я уверен…
— Прекратите!
— Что?..
— Хватит, вам говорю.
— Йезус Мария, да что?
— Перестаньте креститься, вы меня раздражаете, Якуб!
Бургомистр снова отвернулся к окошку. Оттуда на него посмотрела в ответ оскаленная лошадиная морда. Ему показалось, будто Якуб Шольц смотрел в тот момент на себя в кривое зеркало… Его нарядная сорочка промокла от пота, а от сквозняков, что пронизывали карету насквозь, становилось все холоднее. Он сожалел, что, изнуренный балом, снял камзол и, выходя на улицу, не прихватил его с собой.
Карета вдруг остановилась. Епископ открыл дверцу со своей стороны, кивнув бургомистру сделать то же самое. Они ступили на землю, и чей-то старческий голос поздоровался с его преосвященством.
— Благослови тебя Господи, сын мой, — ответил епископ, — ты могильщик?
— Так, отче…
— Награду получил?
— О, вашей щедрости нет предела!
— Тогда веди нас.
— Слушаюсь, ваше преосвященство… Сюда, за мной… Ой, осторожно, тут камень…
— Итак, мы идем на кладбище? — шепотом спросил бургомистр.
— Какой вы догадливый, Якуб, — бесцеремонно сказал епископ.
Шольцу снова стало горячо, как на балу, правда не слишком весело.
— Всемогущий Боже, там же хоронили умерших от чумы, — застонал он.
— Кто-то из них вас узнает? — скривил губы епископ.
Бургомистр не удержался и выругался искренне.
— Тсс, — зашипел могильщик, когда они приблизились к первому кресту, — слушайте…
Совсем недалеко слышалось чирканье заступа о землю, который время от времени наталкивался на камень и звонко при этом звенел.
— Кто-то кощунствует, — тихо произнес Шольц.
— Да, и не просто так, — ответил епископ, — и не просто «кто-то». Дождемся молнии, и вы попытаетесь узнать этих людей.
— Вы думаете, я должен их знать?
— Уверен. Подойдем ближе…
— Сюда, мои панове, — отозвался могильщик, напомнив о своем присутствии, — сюда. И пригнитесь…
Он затащил их за широченное дерево, которому вода изрядно подмыла корни и оно торчало теперь в темноте, как многоголовая гидра.
Трое замерли в своей засаде, прислушиваясь к ночному действу. Бургомистр, который имел лучшее зрение, до боли вытаращив глаза, постепенно начинал различать силуэт мужчины в белой сорочке. Этот изменчивый цвет не смогла скрыть даже темная, как сам дьявол, ночь.
— Что-то видите? — спросил епископ.
— Да, сдается… — ответил Шольц.
— Если мелькнет молния, — сказал Либер, — будьте готовы присмотреться как можно, должны узнать этих людей.
— Ладно, — пробормотал тот.
В тот же миг небо вспыхнуло, и проступила довольно ужасающая картина: лучи света запутались, как души умерших, в тумане, что окутывал серые каменные кресты, которые на миг отбросили резкие зловещие тени. Запахло заплесневелым потусторонним…
Среди этого мертвого мира на куче разрыхленной земли и камней стояли двое. Один был тот самый человек с лопатой, а рядом — женщина в темной фланельке поверх легкого платья.
— Ну? — выпалил нетерпеливо епископ, когда все снова покрылось тьмой.
Шольц молчал и только тяжело дышал. Несмотря на туман, он хорошо разглядел две знакомые ему фигуры.
— Говорите же! — сердито приказал епископ.
Новый раскат грома спас бургомистра от ответа. Глаза Либера горели в темноте, как глаза Сатаны, нещадно испепеляя его адским пламенем.
— Не разглядел, — застонал Шольц, — так неожиданно… эта молния…
— Нечего ныть, вы узнали этих людей? — начал терять терпение епископ.
— Не уверен…
— По меньшей мере, — вдруг изменил тон Либер, — я знаю этих двоих! Женщина — ведьма, а мужчина — еретик. И вы видели там, у них, разрытую могилу, ведь так?
— Да, — выдавил из себя бургомистр.
Листва вверху вдруг зашелестела, и крупные капли холодного ночного дождя скатились им по лицам.
— Пойдем отсюда, — умоляюще сказал Шольц, — на мне только сорочка.
Епископ накинул на голову капюшон, и они вышли с кладбища той же дорогой, которой сюда пришли. Между тем гроза становилась все сильнее, и когда они достигли кареты, то уже утопали в грязи.
— Тебе есть где спрятаться, сын мой? — спросил у могильщика епископ.
— За меня не беспокойтесь, ваше преосвященство, — ответил тот, — у меня тут халабуда недалеко — до утра пережду…
— Тогда прощай и на вот…
Он протянул могильщику несколько монет.
— Что вы, — замялся тот. — Его преосвященство так щедры…
Бургомистр прикусил губу и влез в карету, епископ за ним. Они были похожи теперь на двух промокших псов, что искоса поглядывали друг на друга. Карета тяжело двинулась и медленно поползла, словно большой слизняк. Кони надрываясь тащили ее по размокшей глине, едва не чиркая мордами о землю. Лишь пятеро улыбающихся охранников в шлемах, казалось, не обращали внимания на погоду. Их кони терпеливо месили копытами грязь, идя вдоль кареты, возможно, искренне сочувствуя запряженным в нее товарищам. Хоть было еще темно и, учитывая грозу, восход должен был наступить еще нескоро, охранники уже открыли ворота и опустили подъемный мост. Четверо всадников повернули и двинулись назад в предместье, а карета загрохотала по мостовым доскам. Подозрительно всматриваясь в возницу, двое цепаков загородили им дорогу. Один подошел к дверцам и резко их открыл. Навстречу ему Либер ткнул руку с перстнем, и тот мигом ее поцеловал. Даже промокший, как пес, в городе епископ имел немалую власть.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.
Харьков, роковой 1940-й год. Мир уже захлебывается войной, уже пришли похоронки с финской, и все убедительнее звучат слухи о том, что приговор «10 лет исправительно-трудовых лагерей без права переписки и передач» означает расстрел. Но Город не вправе впадать в «неумное уныние». «Лес рубят – щепки летят», – оправдывают страну освобожденные после разоблачения ежовщины пострадавшие. «Это ошибка! Не сдавай билеты в цирк, я к вечеру вернусь!» – бросают на прощание родным вновь задерживаемые. Кинотеатры переполнены, клубы представляют гастролирующих артистов, из распахнутых окон доносятся обрывки стихов и джазовых мелодий, газеты восхваляют грандиозные соцрекорды и годовщину заключения с Германией пакта о ненападении… О том, что все это – пир во время чумы, догадываются лишь единицы.
Харьков 1930 года, как и положено молодой республиканской столице, полон страстей, гостей и противоречий. Гениальные пьесы читаются в холодных недрах театральных общежитий, знаменитые поэты на коммунальных кухнях сражаются с мышами, норовящими погрызть рукописи, но Город не замечает бытовых неудобств. В украинской драме блестяще «курбалесят» «березильцы», а государственная опера дает грандиозную премьеру первого в стране «настоящего советского балета». Увы, премьера омрачается убийством. Разбираться в происходящем приходится совершенно не приспособленным к расследованию преступлений людям: импозантный театральный критик, отрешенная от реальности балерина, отчисленный с рабфака студент и дотошная юная сотрудница библиотеки по воле случая превращаются в следственную группу.
Когда молодой следователь Володя Сосновский по велению семьи был сослан подальше от столичных соблазнов – в Одессу, он и предположить не мог, что в этом приморском городе круто изменится его судьба. Лишь только он приступает к работе, как в Одессе начинают находить трупы богачей. Один, второй, третий… Они изуродованы до невозможности, но главное – у всех отрезаны пальцы. В городе паника, одесситы убеждены, что это дело рук убийцы по имени Людоед. Володя вместе со старым следователем Полипиным приступает к его поиску.
…Харьков, 1950 год. Страну лихорадит одновременно от новой волны репрессий и от ненависти к «бездушно ущемляющему свободу своих трудящихся Западу». «Будут зачищать!» — пророчат самые мудрые, читая последние постановления власти. «Лишь бы не было войны!» — отмахиваются остальные, включая погромче радио, вещающее о грандиозных темпах социалистического строительства. Кругом разруха, в сердцах страх, на лицах — беззаветная преданность идеям коммунизма. Но не у всех — есть те, кому уже, в сущности, нечего терять и не нужно притворяться. Владимир Морской — бывший журналист и театральный критик, а ныне уволенный отовсюду «буржуазный космополит» — убежден, что все самое плохое с ним уже случилось и впереди его ждет пусть бесцельная, но зато спокойная и размеренная жизнь.