Людвисар. Игры вельмож - [5]
Лунный диск, что несколько часов назад осветил дорогу поэту, уже спрятался в свинцовую бездну грозовых облаков, которые крепко держали небеса в своих широких объятиях, иногда вспыхивая где-то вдали молниями.
Однако Якуб Шольц и гости не обращали внимания ни на небо, ни на густую тьму вокруг… Стоя на улице, бургомистр любезно прощался с молодой парой, которая, последний раз расцеловав хозяина города, села в карету. С полчаса Шольц давал указания кучеру о том, как правильно дергать за вожжи, едучи прямо или заворачивая, чтобы господ не трясло и не кидало в карете, потому что это не бочки с капустой. В конце концов, даже у коней лопнуло терпение и они понемногу начали трогаться, оставив бургомистра с улыбкой на раскрасневшемся, как свекла, лице.
Неожиданно сквозь густой, как кисель, воздух донесся из предместья протяжный собачий вой. Улыбка Шольца в тот же миг сникла. Бургомистр, взглянув на лакея, что стоял рядом с фонарем, многозначительно хмыкнул и двинулся к дверям. Вдруг, вслед за воем, раздался чей-то голос, аж присутствующие стали на колени и перекрестились. Фонарь в руке слуги замигал и едва не упал на землю.
— Подождите…
Из темноты на дрожащий свет вышел человек в сутане, на ходу продолжив:
— …сын мой.
Монах — это был епископ Либер — поднял капюшон, явив на свет худые и жесткие черты.
— Ваше преосвященство, — прохрипел наконец бургомистр, — я не ожидал…
— Успокойтесь, Шольц, я не на бал. Отпустите лакея и идите со мной, — перебил его епископ.
— Но… куда?
— Делайте, что говорю. Увидите.
Бургомистр знаком отпустил лакея и шагнул к епископу. Либер снова натянул на голову капюшон и ступил во тьму.
— Сын мой, — сказал он, — не угодно ли вам совершить маленькую прогулку на Лычаков?
— Куда? — ошарашенно воскликнул бургомистр. — Разве это не может подождать до утра?
— Не может, — твердо ответил епископ. — Однако не беспокойтесь, за воротами нас ждет карета.
— Вы что, заставите цепаков открыть для вас ворота? — не унимался Шольц.
— Почему же, мы выйдем через калитку…
— Но тогда надо спешить.
Из-за угла Скотской блеснул огонь факела и осветил фигуру человека, державшего его в руках.
— Нам туда, — сказал Либер.
Осторожно ступая по неровной мостовой, они двинулись на свет и у бургомистра вдруг кровь застыла в жилах. Огонь осветил дьявольскую улыбку на шлеме, что прятал голову незнакомца. Такие шлемы называли «чертова личина». Темные глазницы и щель улыбающегося рта возникли так внезапно, что вопль не удержался в горле Шольца.
— Не пугайтесь, — успокоил епископ, — это наш слуга и охранник. За стенами нас ждут еще несколько таких «весельчаков».
Бургомистр тяжело дышал. Сердце его рвалось из груди, будто хотело обратно, к дому, где утихал банкет. Якуб Шольц вдруг совсем протрезвел.
Незнакомец извлек из-под длинного плаща короткий меч и двинулся вперед. За ним шаг в шаг шли два самых могущественных мужа города: бургомистр и епископ. Заспанный часовой вгляделся в их лица и, смерив недоверчивым взглядом незнакомца, приоткрыл калитку.
Через широченный ров был перекинут деревянный мостик. Осторожно ступая, трое мужчин добрались до другой, низшей стены, за которой был еще один ров и высокий вал.
Когда наконец бургомистр, пыхтя, как загнанная борзая, ступил на ровную землю, на ратуше пробило две четверти после трех ночи.
— Черт возьми, — ругался раздосадованный Шольц, — гораздо проще было бы добраться сюда через ворота…
— Тише, — спокойно приказал епископ, — никто не должен знать о нашем путешествии.
— Черт! — не утихомиривался бургомистр, у которого от страха перед епископом мозгов не осталось ни следа. — А как же часовой?
— Если бы мы двинулись через ворота, стражей было бы шестеро. Чем меньше, тем лучше. Вы понимаете? — сказал Либер.
— Нет, ваше преосвященство, — обалдело ответил Шольц.
— Я имел в виду, что мы с вами — слишком уважаемые люди, чтобы дать пищу слухам. Но нас ждут…
Из темноты действительно доносилось конское ржание и приглушенные человеческие голоса. «Черт побери, — подумал бургомистр, — я не удивлюсь, если там собралась группа кентавров». В небе вдруг полыхнула молния, выхватив из темноты запряженную парой лошадей карету и четырех мужчин в таких же зловещих шлемах, что и незнакомец. Неподалеку стояло четверо лошадей, пощипывая траву. Четыре дьявольские улыбки повернулись к прибывшим и замерли в беззвучном приветствии.
— Вижу, вы позаботились о безопасности, — заметил с потаенной радостью Шольц.
Епископ снял с головы капюшона и ехидно улыбнулся, став похожим на остальных участников этого ужасающего действа. Однако едва он собрался ответить, как воздух содрогнулся от мощного удара грома и напуганного ржания лошадей. В этом грохоте голос Либера растворился, бургомистру оставалось только догадываться о сказанном.
— Простите, я не понял, — сказал он.
Либер нервно отмахнулся и снова спрятал голову под капюшон. Похоже, повторять сказанное епископ не имел желания. Они сели в карету, их спутник натянул вожжи. Через некоторое время, миновав бездорожье, они выехали на ровную дорогу.
Шольц прилип глазами к окошку кареты, но мог разглядеть лишь темный силуэт всадника, что ехал сбоку. Бургомистр трижды перекрестился и жалобно проговорил:
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.
Харьков, роковой 1940-й год. Мир уже захлебывается войной, уже пришли похоронки с финской, и все убедительнее звучат слухи о том, что приговор «10 лет исправительно-трудовых лагерей без права переписки и передач» означает расстрел. Но Город не вправе впадать в «неумное уныние». «Лес рубят – щепки летят», – оправдывают страну освобожденные после разоблачения ежовщины пострадавшие. «Это ошибка! Не сдавай билеты в цирк, я к вечеру вернусь!» – бросают на прощание родным вновь задерживаемые. Кинотеатры переполнены, клубы представляют гастролирующих артистов, из распахнутых окон доносятся обрывки стихов и джазовых мелодий, газеты восхваляют грандиозные соцрекорды и годовщину заключения с Германией пакта о ненападении… О том, что все это – пир во время чумы, догадываются лишь единицы.
Харьков 1930 года, как и положено молодой республиканской столице, полон страстей, гостей и противоречий. Гениальные пьесы читаются в холодных недрах театральных общежитий, знаменитые поэты на коммунальных кухнях сражаются с мышами, норовящими погрызть рукописи, но Город не замечает бытовых неудобств. В украинской драме блестяще «курбалесят» «березильцы», а государственная опера дает грандиозную премьеру первого в стране «настоящего советского балета». Увы, премьера омрачается убийством. Разбираться в происходящем приходится совершенно не приспособленным к расследованию преступлений людям: импозантный театральный критик, отрешенная от реальности балерина, отчисленный с рабфака студент и дотошная юная сотрудница библиотеки по воле случая превращаются в следственную группу.
Когда молодой следователь Володя Сосновский по велению семьи был сослан подальше от столичных соблазнов – в Одессу, он и предположить не мог, что в этом приморском городе круто изменится его судьба. Лишь только он приступает к работе, как в Одессе начинают находить трупы богачей. Один, второй, третий… Они изуродованы до невозможности, но главное – у всех отрезаны пальцы. В городе паника, одесситы убеждены, что это дело рук убийцы по имени Людоед. Володя вместе со старым следователем Полипиным приступает к его поиску.
…Харьков, 1950 год. Страну лихорадит одновременно от новой волны репрессий и от ненависти к «бездушно ущемляющему свободу своих трудящихся Западу». «Будут зачищать!» — пророчат самые мудрые, читая последние постановления власти. «Лишь бы не было войны!» — отмахиваются остальные, включая погромче радио, вещающее о грандиозных темпах социалистического строительства. Кругом разруха, в сердцах страх, на лицах — беззаветная преданность идеям коммунизма. Но не у всех — есть те, кому уже, в сущности, нечего терять и не нужно притворяться. Владимир Морской — бывший журналист и театральный критик, а ныне уволенный отовсюду «буржуазный космополит» — убежден, что все самое плохое с ним уже случилось и впереди его ждет пусть бесцельная, но зато спокойная и размеренная жизнь.