Людвисар. Игры вельмож - [11]
— Да нет, что ты, — попытался улыбнуться Доминик, — тебе показалось, я лишь беспокоюсь. Епископ — мой давний враг… А в этот раз у него в руках все карты.
— Это из-за той ночи на кладбище?
Лекарь отвел взгляд.
— Извини, что втянул тебя в эту чертовщину.
— Все в порядке, — Ляна пыталась сказать это как могла бодрее тоном. — Так, к примеру, делают в Италии. Разве нет? Что, в конце концов, остается для настоящего изучения анатомии? Ты выполнил замечательный рисунок, который, может, когда-нибудь…
— Ляна, — перебил он утомленным и уже несколько нервным голосом.
— Я знаю, ты меня защитишь, — добавила девушка почти шепотом.
Она, игриво улыбнувшись, взяла в руки саблю Доминика, осторожно и неумело положив ее на ладони. Холодное лезвие блеснуло между ними и затрепетало, словно ртуть.
— Видишь, — сказала Ляна, — мы в безопасности, и нам ничто не угрожает…
Коснувшись легко клинка, она положила оружие на стол. Сабля тихонько звякнула и затихла, словно полная ревности соперница.
Желтый свет свечей окутал обоих, что замерли в объятиях. Он касался глаз, раскрывая спрятанные там тайны, выдававшие себя страстным и удивительным блеском.
— Почему же так сладко ощущается опасность? — шептала Ляна. — Пересыхает в горле, дрожат руки, но от этого хочется еще сильнее тебя обнять…
— Может, у вас горячка, панна? — через силу пошутил Доминик. — Надо подобрать лекарство…
Девичья улыбка растаяла на губах лекаря в легком соблазнительном поцелуе… В уголках нежных губ затаилась робкая страсть и едва слышные слова любви, которые постепенно сливались с дыханием…
Пламя одной из свечей тревожно всколыхнулось, и темные полосы резко пробежали по комнате. Свеча затрещала, но не угасла, словно пытаясь о чем-то предупредить.
— Что оно? — сказал Доминик.
— Пожалуй, мотылек попал в пламя, — ответила Ляна, — не тревожься.
Лекарь кинул взгляд на часы и процедил сквозь зубы:
— Долго он…
В тот же миг в двери кто-то громко постучал.
— Вот видишь, — сказала девушка, — это, наверное, тот пан.
— Без кареты? Странно…
Стук раздался еще сильнее. Лекарь взял со стола саблю и тихо подошел к дверям. С другой стороны слышалось небрежное шарканье ног и незнакомые приглушенные голоса. Он повернулся назад и быстро проговорил:
— Ляна, иди в свои покои!
— Доминик, а ты…
— Ради Бога! — он еле себя сдерживал. — Ты должна…
Лекарь обнял ее, не выпуская оружие из рук, а потом еще минутку подождал, пока она скроется.
В двери колотили вовсю, они уже затрещали — медлить было нечего. Гепнер достал ключ и, подкравшись, резко приоткрыл их. Замысел удался как нельзя лучше: в пространство комнаты влетело туловище того, кто имел неосторожность испытывать древесину на прочность. Лекарь взмахнул саблей и отделил голову от тела со всем присущим хирургам мастерством. Еще один из гостей, споткнувшись о труп, познал ту же процедуру. Зато остальные были значительно осмотрительнее. С блестящими хищными глазами двое ворвались в комнату и подступили к Гепнеру с обеих сторон. Это были обычные наемники в дырявых сорочках, латанных шароварах и никаких-таких сапогах. Чувствуя свое преимущество, головорезы не спешили, а осторожно крались, перебрасывая из руки в руку оружие.
Доминик решил атаковать первым. Толкнув огромный подсвечник на одного, он изо всех сил рубанул саблей другого, однако лезвие только сердито заскрежетало, встретив умелую защиту. Завязался отчаянный бой.
Наемники прекрасно знали свое дело, однако и Гепнер был не из изнеженных панычей, которые не отличали сабли от кухонного ножа. Раз за разом отбрасывая то одного, то второго, он наносил обоим чувствительные ран, сам при этом оставаясь почти невредимым.
Наконец, через некоторое время все трое сильно притомились. Противники все чаще промахивались и крушили мебель, задевали подсвечники или чиркали по стенам какие-то диковинные знаки. Поединок становился совершенно беспорядочным, превращаясь в обычную потасовку, в которой оружие играет уже второстепенную роль, уступив место кулакам, локтям и коленям.
Доминик стал чувствовать, что численное преимущество разбойников начало сказываться и выдерживать их натиск ему становится все труднее. Отбиваясь, он невольно отступал все дальше и дальше в глубину комнаты. Камзол его, окровавленный и изодранный, мало чем теперь отличался от лохмотьев разбойников. Последние же, окрыленные своим успехом, с удвоенным азартом атаковали упрямца, от которого никак не ожидали такого сопротивления.
— Чертяки! — воскликнул лекарь, испытывая нестерпимую боль в плече.
Нападавшие радостно взвыли, как двое хищников над пойманной жертвой. Казалось, еще миг, и одна из тех кривых выщербленных сабель подкосит его и повалит наземь.
Входные двери кто-то приоткрыл резким ударом. Вслед за тем комната наполнилась неистовым, отчаянным криком. Что-то в нем похоже было на вопль человека, с которого живьем сдирают кожу, а еще — на жуткий голос летучей мыши. Гепнер и разбойники обратили взоры на прибывшего и онемели от ужаса. Перед ними стоял голый мужчина с разверзнутым брюхом, откуда просматривались остатки внутренностей и пустота вокруг них. В поднятое кверху лицо вцепились костлявые руки, острыми пальцами раздирая остатки тронутой тлением кожи.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.
Харьков, роковой 1940-й год. Мир уже захлебывается войной, уже пришли похоронки с финской, и все убедительнее звучат слухи о том, что приговор «10 лет исправительно-трудовых лагерей без права переписки и передач» означает расстрел. Но Город не вправе впадать в «неумное уныние». «Лес рубят – щепки летят», – оправдывают страну освобожденные после разоблачения ежовщины пострадавшие. «Это ошибка! Не сдавай билеты в цирк, я к вечеру вернусь!» – бросают на прощание родным вновь задерживаемые. Кинотеатры переполнены, клубы представляют гастролирующих артистов, из распахнутых окон доносятся обрывки стихов и джазовых мелодий, газеты восхваляют грандиозные соцрекорды и годовщину заключения с Германией пакта о ненападении… О том, что все это – пир во время чумы, догадываются лишь единицы.
Харьков 1930 года, как и положено молодой республиканской столице, полон страстей, гостей и противоречий. Гениальные пьесы читаются в холодных недрах театральных общежитий, знаменитые поэты на коммунальных кухнях сражаются с мышами, норовящими погрызть рукописи, но Город не замечает бытовых неудобств. В украинской драме блестяще «курбалесят» «березильцы», а государственная опера дает грандиозную премьеру первого в стране «настоящего советского балета». Увы, премьера омрачается убийством. Разбираться в происходящем приходится совершенно не приспособленным к расследованию преступлений людям: импозантный театральный критик, отрешенная от реальности балерина, отчисленный с рабфака студент и дотошная юная сотрудница библиотеки по воле случая превращаются в следственную группу.
Когда молодой следователь Володя Сосновский по велению семьи был сослан подальше от столичных соблазнов – в Одессу, он и предположить не мог, что в этом приморском городе круто изменится его судьба. Лишь только он приступает к работе, как в Одессе начинают находить трупы богачей. Один, второй, третий… Они изуродованы до невозможности, но главное – у всех отрезаны пальцы. В городе паника, одесситы убеждены, что это дело рук убийцы по имени Людоед. Володя вместе со старым следователем Полипиным приступает к его поиску.
…Харьков, 1950 год. Страну лихорадит одновременно от новой волны репрессий и от ненависти к «бездушно ущемляющему свободу своих трудящихся Западу». «Будут зачищать!» — пророчат самые мудрые, читая последние постановления власти. «Лишь бы не было войны!» — отмахиваются остальные, включая погромче радио, вещающее о грандиозных темпах социалистического строительства. Кругом разруха, в сердцах страх, на лицах — беззаветная преданность идеям коммунизма. Но не у всех — есть те, кому уже, в сущности, нечего терять и не нужно притворяться. Владимир Морской — бывший журналист и театральный критик, а ныне уволенный отовсюду «буржуазный космополит» — убежден, что все самое плохое с ним уже случилось и впереди его ждет пусть бесцельная, но зато спокойная и размеренная жизнь.