Людмила - [37]

Так, присматриваясь к картинам, то достаточно конкретным, то непривычно сложным, но на которых все же можно было угадать какие-то предметы, то, наконец, к чистым абстракциям, я постепенно добрался до тюлевой занавески, которую мне теперь пришлось отодвинуть, и тогда у самого окна, между других полотен, на уровне моих глаз я увидел маленький, написанный маслом портрет.

Небольшой портрет, собственно, только голова. Это была голова блондинки, видимо, блондинки, потому что светлые волосы были видны не целиком, а только там, где на них ложились солнечно-светлые пятна, потому что по всему было ясно, что это был солнечный день, а в остальном они сливались, нет, не сливались, а растворялись, исчезали на фоне высокой, и, видимо, нет, ощутимо сухой травы. Портрет, обладавший достоверностью снимка, самого запечатленного в памяти момента, того момента, когда улыбка сходит с лица, улыбка, благодаря которой он и сохранился в памяти с этой достоверностью, так что даже сомневаешься, был ли он. Он был, и был твой портрет, Людмила — я его сразу узнал.

Мне даже не пришло в голову взглянуть на подпись — я почувствовал, как ненависть поднимается к моим глазам, почувствовал невыносимую, разъедающую, разъединяющую нас ревность. Я обернулся.

Доктор стоял, опершись на открытую дверцу сейфа. Он улыбался, но ревность моя была не к нему. Я перевел дух.

— Да, — сказал я, — действительно.

Я посмотрел на прикрепленную к раме табличку. Там было написано: "А. Иверцев. «Женский портрет»". Даты не было. Я приходил в себя.

Внезапно распахнулась дверь — и через голову «английской королевы» посыпалась барабанная дробь.

— Николай Александрович, — позвала «королева». — Вас к телефону.

Доктор извинился и вышел, на ходу плавным движением захлопнув дверцу сейфа.

Уже в отдалении кто-то в последний раз прокричал, и музыка стихла.

— Ларин слушает, — услышал я голос доктора из прихожей.

Значит, его фамилия Ларин. Он не назвался при знакомстве, только сказал, что здесь живет. Не хозяин, не доктор, просто живет. Я тоже просто пришел. Пришел в гости, к человеку, который здесь живет. Мы с ним вели светский разговор. Забавно. Я, впрочем, не знал, что в этом забавного. Наверное, мне просто нужно было немного отвлечься.

— Не понимаю, — сказал доктор после некоторого молчания. — Почему именно ко мне?

Опять молчание. Я особенно не прислушивался, но голос у Ларина (я теперь знал его имя) был звучный, а дикция очень отчетливая.

— Расскажите немного подробней, что он видит.

На этот раз молчание было долгим. Я стоял и ждал. Неизвестно чего? Улыбка. В тот момент, когда она сходит с лица. Выше головы была трава, и отрадно мне было... Но не здесь тот чудесный сад. Собственно, у меня так и не возникло вопросов к доктору. По существу. То есть я хотел спросить доктора, когда написан портрет, но он мог этого и не знать, а что касается модели, то, скорее, художник... Я стоял в нерешительности. Я обернулся.

Английская Королева, стоя в дверях поманила меня маленькой, белой рукой.

— Слушаю, ваше величество, — сказал я.

— Слишком длинно, — сказала она. — Можно просто «мадам». Вы подозрительно мало пьете, мой милый. Пойдем, я вам налью.

Людмиле зачем-то понадобилось войти в комнату — мы столкнулись в дверях. Я отступил. Мне пришлось наклониться, чтобы поднять ее сумочку, которую я нечаянно выбил. Я поднял ее, отдельно поднял тюбик помады, маленький медный ключ и пару монет. Бросил все это назад, туда, где лежала уже знакомая мне магнитофонная кассета с Ассолью. Защелкнул сумочку, подал Людмиле. Людмила, может быть, потеряв равновесие, оперлась на сейф. Вопросительно смотрела на меня.

— Пожалуйста, дождитесь меня. Никого не вызывайте, — опять донеслось из прихожей. — Я немедленно выезжаю.

Доктор повесил трубку и вернулся. На этот раз мы столкнулись с ним. Я, пропуская его, отступил. Доктор улыбнулся мне и вошел, улыбнулся Людмиле. Я вышел вслед за Мариной.

В комнате произошло небольшое перемещение. Силач один возвышался у окна, а на его месте в закутке поместились двое волосатых молодых людей, прежде беседовавших у окна. Сейчас я разглядел, что они близнецы, когда один из них стоял ко мне спиной, я этого не увидел. Сухая дама, кажется, Нелли, и ее подруга рассматривали какой-то иностранный журнал и переговаривались вполголоса, а неуемный Валера все еще бубнил что-то своей соседке о сексуальной революции. В остальном ничего не изменилось.

Марина взяла у меня стакан и, бросив туда несколько оплывших ледяных кубиков, залила их ромом — его, похоже, никто кроме меня не пил, — а когда я, сделав глоток, обернулся, то увидел Людмилу — она уже снова была здесь. Она стояла, теребя в руках свою шелковую сумочку, и даже, кажется, щелкала замком. Мне показалось, что она нервничает. Я самодовольно подумал, что у хрупких блондинок преувеличенное чувство собственности.

Я извинился перед Мариной, поставил свой стакан и быстро вышел. Я подумал, обидится ли на меня Людмила за Ларина так же, как перед этим за Валеру, но не это интересовало меня.

Доктор доставал из сейфа какие-то бумаги, когда я вошел, на столе лежал его открытый атташе-кейс. Оглянувшись на меня, он механически улыбнулся, подошел к столу, положил папку в кейс, закрыл его, щелкнул замками.