Людмила - [36]

— Вы его вылечили?

— Это сложный вопрос, — сказал доктор.

— Простите, доктор, не понял. Что сложного? Просто — да или нет?

— Вопрос в том, я ли его вылечил, — сказал доктор, — или он вылечился сам. Вы не врач, — сказал доктор, — вам не приходилось с этим сталкиваться, а мне много раз случалось потерпеть поражение в очень простых, казалось, бы случаях. Случай же с Тетериным был как раз очень сложным.

— Да, — сказал я, — наверное. История медицинская: мне этого не понять.

— Да нет, — сказал доктор. — Тем-то этот случай и интересен, что длительное употребление наркотиков, хоть и вызвало зависимость, но при этом почти не отразилось на психике пациента.

— Доктор, — жалобно сказал я, — только что он у вас был художником.

— Простите? — не понял доктор.

— Пациент, — сказал я. — Вы сказали: пациент.

— Ах, да, — усмехнулся доктор. — Извините. Так вот, — продолжал он, — Тетерин несмотря на солидный стаж практически не был наркоманом. Его личность оказалась сильней наркотиков. Все лечение свелось к дежурным средствам: аминазин, инъекции хлористого кальция...

— И что же, полностью излечился?

— Полностью.

— Значит, больше не возвращался?

— Увы, — сказал доктор, — возвращался. Возвращался, но уже по совершенно другой причине: маниакально-депрессивный психоз.

— А вы говорите, не повлияло на психику.

— Нет, — горячо сказал доктор, — наркомания не может вызвать МДП, там другие болезни. Здесь как раз наоборот, наркомания была следствием. Его внутренний мир был слишком активен. Вы бы видели, слышали этого человека, его буйный темперамент... Это дикая одержимость, соединенная с трезвостью постороннего критика.

Доктор слегка умерил пыл.

— В определенный момент, — продолжил доктор уже докторским тоном, — наркотики приглушили эту чрезмерную активность, дали ему возможность отрешиться, так что тогда это даже, можно сказать, принесло ему пользу. Не как организму, конечно, — уточнил доктор, — но как личности. И как художнику. Может быть, дало ему возможность взглянуть на мир с другой стороны. Вы ведь знаете, многие пробовали: Бодлер и другие. Но потом это стало связывать его, и тогда он, представьте, сам обратился за помощью. Нет, это не наркоман.

Одна интересная идея пришла мне в голову.

— Скажите доктор, — спросил я, — вам, вероятно помогает ваша профессия в составлении коллекции?

Лицо доктора застыло. Взгляд его стал отчужденным.

— Простите, — сказал он, — не понял.

Кажется, я сказал что-то не то. Доктор не выглядел обиженным, но мне показалось, что я вторгся на чужую территорию.

— Я хотел сказать, — пояснил я, — что для вас, вероятно, не последнюю роль играет личность художника, то есть вы оцениваете его и как психиатр. Ведь известно, что талант это какое-то отклонение от психической нормы. Вот и случай с Тетериным...

Доктор улыбнулся: видимо, моя теория показалась ему слишком наивной.

— Я не проверяю художников тестами на гениальность, — сказал доктор. — Для гения нет правил.

— Ну, я не говорю так уж о тестах, — сказал я, — однако, может быть, трудно отказаться от профессионализма. Я думаю, вы и без тестов в состоянии кое-что разглядеть. Вы же не можете закрыть глаза на то, что увидите.

— Я вас понимаю, — сказал доктор, — но здесь ничего невозможно определить. Искусство и психиатрия слишком сложные и слишком разные вещи, чтобы на основании одного делать заключение о другом. Можно отметить лишь некоторые влияния. Вы знаете, есть поговорка: «Все гении шизофреники, но не все шизофреники гении».

— Да? Я не слышал этой поговорки. Понимаю, что шутка, но, наверное, в ней есть какая-то доля истины. В конце концов, творчество это, видимо, попытка восполнить какой-то недостаток, избавиться от неудовлетворенности, ведь так?

Я не стал развивать эту тему, чтобы не шокировать доктора своей неграмотностью. Спросил вместо этого, настоящий ли у него Малевич.

— Значит, Малевича вы все-таки знаете? — сказал доктор.

— К сожалению, только имя, — сказал я. — Впрочем, видел кое-что в разных книгах, но там все были абстракции.

— А между тем, это один из основополагающих художников. В современной живописи, — сказал доктор.

— Но ведь это, наверное, стоило вам бешеных денег? — спросил я.

— Ни копейки, — ответил хозяин. Он подождал моей реакции, улыбнулся. — Это портрет моего отца, — сказал он, — и он положил начало коллекции. Малевич лечился у отца и написал его портрет. В подарок.

Я подумал, что лечить художников — здесь, кажется, семейная традиция, и что, наверное, Малевич в соответствии с поговоркой тоже был шизофреником. Я спросил доктора, был ли его отец психиатром, как и он сам.

— Не был, — сказал доктор, — он стоматолог. Хороший стоматолог. Практикует и до сих пор. Однако вы смотрите, — сказал доктор. — Может быть, вас еще что-нибудь заинтересует.

Я отвернулся и снова стал смотреть картины, а доктор, видимо, занялся своим сейфом, потому что я услышал легкое потрескивание ручек, отсчитывающих цифры кода. Я еще немного посмотрел на Малевича, стараясь понять, чем же так хорош этот портрет, но, наверное, моего зрительского опыта было для этого недостаточно, и я переключился на картины других художников, которые не то, чтобы были мне понятны, но, во всяком случае, возбуждали мое любопытство. Некоторые напоминали мне своими загадочными сюжетами что-то, уже виденное где-то, на каких-то репродукциях, но я могу и ошибаться. Я не мог оценить их художественные достоинства, так что просто рассматривал их как некие психологические головоломки. В памяти вполне послушно возникло слово «сюрреализм», однако, я не был уверен, что это именно то. Я пытался понять есть ли логика в этих противоречивых сочетаниях предметов и фигур или художник просто шел по пути бессознательных ассоциаций. Доктор и как психиатр, и как знаток живописи должен был лучше понимать это, и я надеялся спросить его об этом попозже, когда он освободится. Я также не знал, можно ли отнести к сюрреализму картину, на которой была изображена небольшая компания совершенно лысых мужчин, очевидно, рассуждавших о чем-то между собой, судя по их оживленной и чрезвычайно многозначительной жестикуляции. Предмет их разговора был неизвестен, и это делало картину интригующей и странной. В ней не было никаких необычных или неподходящих к сюжету предметов, и все же какая-то недоговоренность приближала ее к тем, кого я считал сюрреалистами. Фамилия художника была Торопов, она мне, как впрочем и остальные, ничего не говорила.