Людмила - [35]

— Вопрос? — сказал я. — Я где-то читал, что для того, чтобы правильно задать вопрос, нужно знать три четверти ответа. Так что, доктор, — я засмеялся, — мне надо разбираться в живописи на четверть хуже чем вы.

Доктор засмеялся вместе со мной.

— Кто мешает? — однако сказал он. — Доступно каждому, кто имеет желание и чувства.

— Нет, доктор, это не для меня — сказал я. — Отвлечься, уйти на время от суеты, оценить созданный чужим воображением порядок, это мне понятно, но погрузиться в картину, жить жизнью художника, который ее написал, нет, для этого тоже нужен талант. Нужно чувствовать свое неумение рисовать, как физическое уродство, и жалеть, что не ты написал картины, которые у тебя на стене. Но у меня их и нет, у меня только этот ангел за окном, да пара репродукций, купленных в магазине «Искусство».

Я вздохнул.

— Уже что-то, — сказал доктор. Он улыбнулся. — Купите еще парочку — будет четыре.

Доктор уже не казался мне таким снобом.

— Кроме шуток, — сказал доктор. — Попробуйте начать с репродукций.

Наивные люди эти коллекционеры: они не могут представить, что это кому-то может быть просто не нужным.

«Или опасным», — почему-то подумалось мне.

— Но внутри разве у вас не возникает вопросов? — спросил он. — Не тех, на которые у вас есть три четверти ответа.

Я глотнул рому. Я понял, что он спросил вообще, но такой разговор казался мне слишком интимным.

— Нет, — сказал я, — пока не назрели. Для того, чтобы они возникли, тоже нужно немного задуматься.

Я осмотрелся и покачал головой. Я сказал, что собрать такую коллекцию, наверное очень дорого и очень трудно.

— Ну, такие коллекции собираются не в один год, — сказал доктор, — а дорого? Да, дорого. Для меня дорого, — сказал доктор, — для простого советского человека. На самом деле это копейки, но ведь настоящую цену художнику никто и не даст. Ни у кого нет таких денег.

Я не стал валять дурака и спрашивать доктора, почему бы художникам не продавать свои картины музеям. Спросил вместо этого, прямо ли у них доктор покупает картины. Не думал, чтобы кто-нибудь занимался перепродажей.

— Конечно, — сказал доктор. — Обычно так. Иногда, бывает, обмениваемся чем-нибудь с другими коллекционерами. Увы, их не много. Я имею в виду тех, кто собирает современную живопись.

— Расскажите мне о художниках доктор. Вы с ними знакомы?

Доктор затянулся, выпустил дым:

— Что о них рассказать? Люди как люди. То есть я хочу сказать, разные люди. Разные, как и все мы. Нет, пожалуй, все-таки не такие, как мы. Пушкин сказал, что художник мерзок, но по-другому мерзок, что-то такое. Конечно, он по-другому устроен, но то, что отличает его от нас, мы обычно можем увидеть только на его картинах.

— Но если по-другому, — сказал я, — то как по-другому? Ведь вы, как я понял, психиатр, вы должны знать психологию художника.

Доктор схватился за голову.

— Вы, наверное, думаете, что психиатр это волшебник, — сказал он. Он с озадаченным видом помолчал. — Ну хорошо, — наконец сказал он. — Скажем так. Это психология подпольного человека. В их положении...

Внезапно мне пришло в голову, что, глядя на работы одних художников, я имел в виду совершенно других. Благополучных, респектабельных людей, чьи картины можно увидеть на выставках, а эти — другие, те самые, которых громили в шестьдесят втором году которых и продолжают громить по сей день, и, возможно, так будет всегда — какая же еще у них может быть психология?

— Простите, доктор, — сказал я. — Я просто не знал, что у нас существует... — я затруднился в определении.

— Неофициальная культура, — подсказал доктор.

— Да, неофициальная культура. По идее, конечно, не может не быть, только я не задумывался об этом. Но неужели можно вот так, годами заниматься абсолютно бесперспективным делом. Я хочу сказать, без надежды на признание, на выставку, даже просто на продажу.

— Продают же, — сказал доктор, — а вообще, я спросил как-то Тетерина, что он думает о будущем его картин, а он ответил мне, что, вероятней всего, большинство из них попадет на помойку, но это его не волнует. Здесь даже не мужество, как многие думают, — сказал доктор. — Просто функционирование, графомания, но графомания гениального человека.

— Кто это, Тетерин? У вас есть? — спросил я.

— Есть, — сказал доктор и указал мне рукой на несколько картин, тех, что показались мне неумелыми. На одной из них было изображено несколько стоящих на садовой дорожке людей, показывающих пальцами на солнце, и с пятнами вместо лиц, остальные были пейзажи, на мой взгляд, написанные грубо и без изысков.

— Это один из самых ярких ленинградских художников, — сказал доктор, увидев мою реакцию. — Не думайте, что я считаю гениев пачками, — сказал он. — По-настоящему больших художников не так много: может быть, с десяток, может быть, меньше, но Тетерин действительно гений.

— Ну, вам видней, — сказал я, — ведь вы его знаете лично. Но я как раз об этом и спрашивал: что это за человек?

— Тяжелый человек, — сказал доктор, и его глаза, сосредоточились на чем-то за моим плечом. — Тяжелый человек. В прошлом наркоман, — доктор задумался. — Он лечился у меня, — сказал доктор. — От наркомании. Тогда мы с ним и познакомились. Но его работы я видел раньше, еще до нашего знакомства.