Люди земли Русской. Статьи о русской истории - [129]

– Вы знаете, – говорил он, – я прирожденный педагог; и с детьми могу и с рабочими. Готов хоть в село учителем.

Юноша из рабочих. Перед отъездом в Москву убил шпиона.

– Раз позвал его чай пить в трактир, да по дороге и хлопнул по голове булыжником. А в газете написали, что рабочего убили «черносотенцы». – Тоже «герой».

Николай Куликовский, сотоварищ Каляева по убийству Великого князя Сергея Александровича, стоявший со своей бомбой на другом посту. «Знаю его, как моего милого и тихого гостя, большого домоседа, тонкого ценителя поэзии, скромного и приветливого человека», – пишет М. Осоргин.

Таких правдивых образов – десятки в воспоминаниях Осоргина. А таких же правдивых воспоминаний – сотни и тысячи. Страшно то, что все это подлинная правда, и что Каляев, готовясь к убийству, писал чуствительные стишки, которыми потом зачитывались московские гимназисты, и то, что Николай Морозов, соучастник цареубийства, был настолько чист душой и телом, что ругаться научился лишь через 25 лет, уже по выходе из Шлиссельбурга; правдив и сквозящий среди описаний образ самого М. Осоргина, русского интеллигента (не полу-, а полностью интеллигента), до сих пор гордящегося своим активным участием (хранением бомб, укрывательством террористов) в бессмысленном, подлом, гнусном избиении городовых, министров, сидельцев винных лавок – массовой репетиции к «шлепкам» и «разменам». «Генеральной репетиции», как правильно называют эту акцию коммунисты.

Повторяю, что не пытаюсь полемизировать ни с Осоргиным, ни с его единомышленниками, но лишь договариваю рассказанную ими же правдивую историю, которую можно было бы продолжать вплоть до июля 1762 г., когда русские интеллигенты того времени впервые глотнули крови русского императора. Сотни и тысячи их имен – лишь разнообразные по форме и звуку звенья одной и той же цени, разветвления которой теперь охватили весь мир.

И все они были милые, скромные люди, иные гонко любили поэзию, иные кошек, иные женщин, самоотверженно и преданно…

Звероподобные и демоноликие чекисты, пьяницы и кокаинисты – выдумка Брешко-Брешковского, жалкая пинкертоновщина которых никого не испугает, но правдивый Осоргин дней грядущих, вероятно, напишет в воспоминаниях о наших днях:

«Мы допивали чай с нежным задумчивым Васей и читали Пастернака…

– Как жаль, что пора кончать, – грустно сказал Вася – сегодня четверг и у нас шлепки… Очень много работы… – аккуратно сложил в портфель патроны и ушел, приветливо улыбаясь…»

Появятся и воспоминания очевидцев о том, как добивали Великих князей и педанты-историки поспорят, чем мылили веревку для старика Краснова… Все это будет, если у большевиков найдутся такие же правдивые (без кавычек) журналисты, как Осоргин и многие в среде эмиграции.

Все это будет правдой. Ведь и Дзержинский нежно любил детей, Сталин – несомненно тонкий ценитель балета, Робеспьер был подлинно неподкупным, а Кромвель с большим чувством пел псалмы Давида.

Это правда и именно в ней ужас нашего века, а не в бутафорских чекистах Брешко-Брешковского.

Ужас в детях, играющих в шлепку, в их отцах, буднично обменивающихся «расходными» новостями, и в их дедах и прадедах, идейно и практически подготовлявших эту «шлепку» и оправдывающих эту подготовку, а – сдернув фиговый листок, – и самую шлепку до сих пор. Ужас во всей так называемой «прогрессивной», оторванной от религиозных, государственных и национальных начал мысли, в частности, для нас во всем развитии русской интеллигенции и ее современном мышлении.

– Бурбоны ничему не научились и ничего не забыли.

Представим себе, что вожделенный и долгожданный нами день, наступил: непосредственные «шлепалыцики» обезврежены тем или иным способом, машина активного террора прекратила свою работу, и все мы, захватив свои весомые и невесомые чемоданчики, устремились к «месту первоначального жительства».

Там нас встретят 170.000.000 вот этих самых детей, играющих в «шлепку» и их родителей, о ней же беседующих за стаканами чая, т. е. людей, не по своей вине утративших примитивное уважение к жизни и смерти, элементарное представление о добре и зле и тем более о государственных и общественных формах добра и зла, но не утративших, а, наоборот, болезненно усиливших в себе в силу ряда разочарований поиск этого общественного добра, его форм, стремление к нему.

Вполне естественно, что они скажут нам:

– Мы выросли или долго прожили в атмосфере газовой камеры, а вы на вольном воздухе свободной мысли… Дайте же нам кислорода из ваших чемоданов!

И мы будем принуждены их, эти чемоданы, открыть. В них…

…у одной, к счастью, малочисленной группы русской эмиграции окажутся лишь наскоро изготовленные в Нью-Йорке новейшие комментарии к Карлу Марксу, «ревизии программ», подпорки платформ и прочий хлам, от которого русский народ в лице новых Ди-Пи здесь уже отмахнулся (за социалистов в известной анкете «Посева» проголосовало лишь 0,75 %), а «там» досыта наглотались «победившего социализма» и знают ему цену.

Раскроются «чемоданы» другой группы, тех самых русских «прогрессивных» интеллигентов, которые бережно укрывали в своих кабинетах «милых и скромных» убийц тогда, теперь – профессиональных, деловитых «шлепалыциков». Эта группа будет крупнее, быть может, даже самой крупной и привезенный ею товар будет гораздо разнообразнее и привлекательнее на вид. Будет здесь и парламентаризм, и чистота демократических принципов, и свободы всех видов, и права лиц и личностей, т. е. именно те блестящие побрякушки, которыми щеголяла российская «прогрессивная» интеллигенция, выращивая и пестуя любителей стихов и шлепки. Щеголяла и дощеголялась. И по существу все эти «прогрессивные» посулы есть и будут