Люди средневековья - [68]

По мере того как его жизнь приближалась к концу, он стал ездить гораздо реже. Дни проходили спокойно — дело его процветало, а сам он пользовался всеобщей любовью и уважением. Он занимался своим домом, постоянно украшая его. В прохладные вечера он, должно быть, стоял у окна садовой комнаты и наблюдал, как монахи аббатства ловят рыбу в своем большом пруду позади пашни, или поднимал глаза и смотрел, как последние лучи заходящего солнца скользят по покрытой лишайником крыше вместительного сарая, или следил за тем, как арендаторы относят в свои дома снопы сжатой пшеницы. Наверное, он думал, что его собственные арендаторы, Джон Машл и Томас Спунер, — хорошие, надежные друзья и надо бы завещать им что-нибудь из одежды или пруд. Часто также в последние год-два своей жизни он, должно быть, сидел с женой в саду и наблюдал, как его голуби кружатся над яблонями, и улыбался, любуясь клумбами с цветами. А зимой он иногда надевал свой меховой плащ и шел в таверну «Дракон», где Эдвард Элворд приветствовал его поклонами. Он садился к столу и выпивал в обществе своих соседей бЬлыную кружку сухого испанского вина, очень медленно и с достоинством, как и полагается самому богатому суконщику города, снисходительно поглядывая на собравшуюся компанию. Но иногда он хмурился, заметив монаха, который тайком улизнул из монастыря, чтобы, несмотря на все запреты епископа и аббата, попить винца. При этом Томас качал головой и жаловался, что служители церкви стали теперь совсем не такими, какими были в старые добрые времена. Тем не менее из его завещания видно, что он не придавал этому большого значения и даже представить себе не мог, что через двадцать лет после его смерти аббат и монахи будут изгнаны из монастыря, а слуги короля продадут на торгах свинец с крыши Когсхолльского аббатства! Не мог он себе представить и того, что через четыреста лет его красивый и веселый дом с резным потолком и гордым торговым знаком все еще будет стоять целым и невредимым, зато церковь аббатства превратится в тень на поверхности поля, а от комплекса его зданий останется только крытая внутренняя галерея, где будут прятаться от дождя голубые эссекские фургоны, перевозящие сено.

Так мирно проходили последние дни Томаса Пейкока, жившего в прекрасном графстве, которое называли самым английским из всех, в «богатом, плодородном и полном приносящих прибыль вещей»[25], чьи невысокие пологие холмы, развесистые вязы и высокие небеса, покрытые облаками, так любил писать Констебль. Настал сентябрьский день, когда над улицами Когсхолла нависла мгла, когда замолчали прялки в домах и пряхи и ткачи стояли группками у прекрасного дома на Западной улице, зная, что великий суконщик умирает в своей спальне на втором этаже, где прошла его первая брачная ночь. Его жена, плача, сидела рядом, понимая, что он уже никогда не увидит их ребенка. Через несколько дней дома жителей Когсхолла снова опустели, и толпа плачущих людей отправилась провожать Томаса Пейкока в последний путь. Церемония его похорон была проведена достойно — священники отслужили панихиды не только в день погребения, но и на седьмой и тридцатый дни после его смерти. Лучше всего она описана в его завещании, ибо Томас Пейкок, следуя обычаю своего времени, дал своим душеприказчикам подробную инструкцию по этому поводу. «Я прошу моих душеприказчиков организовать все в день самих похорон, а также на седьмой и тридцатый день таким образом: в день похорон на службе и на панихиде должны присутствовать священники, певчие и дьяконы, сколько их можно будет собрать в этот день, чтобы они отслужили заупокойную службу, а если представится такая возможность, то они должны будут служить ее ежедневно до седьмого дня. А на тридцатый день все мои душеприказчики должны будут заказать еще одну службу и снова собрать певчих и дьяконов, как и раньше, и они должны будут отслужить три мессы с музыкой: одну в честь Святого Духа, другую — в честь Богородицы, а во время третьей исполнить реквием, и все это должно быть исполнено в день самих похорон, а также на седьмой и тридцатый дни. И священники должны получить за это 4 пенса, а дети — каждый раз по 2 пенса, а те, кто понесет факелы в день похорон, — 12 пенсов и еще 6 на седьмой день и 12 — на тридцатый. Пусть двадцать три или двадцать маленьких детей в стихарях несут свечи в руках, и пусть все они будут считаться моими крестными детьми и получат 6 шиллингов 8 пенсов каждый, а все другие дети — по 4 пенса каждый, и пусть все люди, которые понесут факелы в указанные дни, получат по 2 пенса каждый, и все мужчины, женщины и дети, которые возденут вверх руки в любой из этих дней, получат по пенсу каждый. И пусть также мои крестники помимо этого получат 6 шиллингов 8 пенсов каждый, а звонари за все эти три дня — по 10 шиллингов, и на мясо, питье и два вызова врача и для проведения панихиды и перенесения моего тела в церковь я выделяю один фунт».

Эти распоряжения очень сильно отличаются от скромных инструкций Томаса Бетсона: «Не тратьте на мои похороны слишком много денег, пусть они будут скромными, трезвыми и достойными во имя по'Лггания и прославления Всемогущего Бога». Богатый суконщик тоже не забывал о Боге, но на его погребальные церемонии было истрачено более пятисот фунтов в переводе на наши деньги — больше, чем на создание часовни. Хорошо, что его глаза закрылись навсегда еще до того, как во время Реформации были закрыты все часовни в Англии, а с ними и часовня Пейкоков в приделе Святой Катерины, в которой еженедельно выдавалась милостыня шести беднякам. Томас Пейкок жил в старые добрые времена, но через четверть века жизнь в Эссексе начала меняться. Монахов выгнали из аббатства, а с его храма содрали крышу; звучный латинский язык перестал звучЗть'подсьодами церквей, и священники не молились больше за упокой души Томаса и его жены, а также его родителей и тестя. Произошли перемены и в текстильной промышленности — с появлением более тонких видов ткани графство еще больше разбогатело. Эти ткани были принесены сюда ловкими чужаками, «торговцами новой мануфактурой», которые получили прозвище «Байка-болтайка». Ибо, как поется в одной английской песенке: