Люди с разных улиц - [36]

И, гордо затаив в себе эту тайну, он услышал, как звучавшая в нем музыка усилилась, окрепла, и не от страха, а от радости, что он почувствовал себя взрослым, и от волнения, охватившего его, он высоко поднял голову и заплакал…

Раздался ружейный залп.

Упал Шарль. Упал Мане.

…Фон — огромное зеркало. В нем отражается веселящаяся парижская толпа. Перед зеркалом стоит буфетчица, грустная, меланхоличная парижанка. По-видимому, она совершила какой-то поступок и сейчас думает о нем с сожалением. В зеркале видна и спина этой девушки и лицо какого-то мужчины. Этот мужчина, видимо, нравится ей, но она знает, что ей не избавиться от мучительных мыслей, она знает, что ей многие могут нравиться, многое ей может хотеться в жизни, но она не в силах забыть, что ее место здесь, что она не имеет на все это прав. А на фоне — парижская толпа ликует в Фоли-Бержер и не замечает грустную, меланхоличную парижанку…

С Робером рухнули все крыши Парижа, исчезли все жившие под крышами люди, рухнула та ясная и простая жизнь, то «ты», которое Робер едва успел постичь.

А вместе с Гансом немцы убили свободную Германию, убили самих себя, но этого они так и не поняли.

А Жерар, элегантно одетый, умирая, был опечален только одним: почему он не смог пожить, не смог насладиться молодостью, насладиться жизнью, когда так любил ее? Почему, почему хотя бы только раз не посмотрел он наверх и не увидел стройные бедра девушки, жившей этажом выше? И впервые в жизни он не устыдился этой мысли.

1960 г.

КАЖДЫЙ ДЕСЯТЫЙ [3]

— Скоро придут.

— Курево есть?

— Мне страшно…. Я не хочу умирать…

— Замолчи, ничего с тобой не сделают.

— Дома под кроватью я оставил бутылку виски. Если мать не заметила, после войны разопью…

— Я же спрашиваю — курево есть?

— В Париже я знаком с одним сапожником… После войны пойду к нему в ученики…

— А который час?

— Часов теперь ни у кого нет.

Это были небритые, хмурые солдаты. Они не любили много говорить, но если все же завязывался разговор, то он касался очень незначительных, мелких тем. Слушали все друг друга внимательно, и каждому было все понятно.

Им нравилось рассказывать о себе и повторять одно и то же по нескольку раз. Никто не протестовал в таких случаях, не останавливал говорившего, и даже если кому-нибудь надоедало, он все равно терпеливо слушал.

Случалось, правда, что находился человек, обрывавший рассказчика:

— Хватит болтать об одном и том же!

Но на такого все смотрели сердито, а случалось даже, кто-нибудь хватал его за шиворот, сильно встряхивал и сбивал с ног. И тут же начинал думать, как объяснить остальным свой поступок. Ему казалось, что никто не поймет его состояния. Все, однако, прекрасно его понимали, только не одобряли вспышку. И он, запинаясь, оправдывался:

— Он сегодня мне в обед соли подсыпал.

Все знали, что это неправда, что ничего подобного не было, но успокаивались — за подсыпанную в обед соль можно и побить человека.

А рассказчик тем временем продолжал:

— Когда я передвинул шкаф в угол — комната была большая, в месяц я платил тридцать тысяч франков, — жена сказала, что лучше будет поставить его у двери…

— А у двери он не мешал бы? — с интересом спрашивал кто-нибудь.

Несколько дней назад эта группа солдат отказалась выйти на передовую. И теперь они со страхом ждали, как с ними поступят.

— Идут, — вдруг послышался чей-то растерянный голос, и каждому показалось, что этот голос он слышит уже давно.

Офицеры подошли. За ними следовал карательный отряд.

— Встать! — послышалась команда. — Стройся!

Все были настолько возбуждены, что места в строю занимали как попало. Каждый думал, какое их ожидает наказание. Они считали, что самым тяжелым будет, если их силой выведут на передовую и заставят идти в бой. Может случиться, что их предадут военно-полевому суду. А быть может, просто арестуют.

Один из офицеров заговорил. Из его длинной речи солдаты запомнили только одно — их считают предателями, и за неподчинение военному приказу каждый десятый будет расстрелян.

Наступила мертвая тишина.

Никто не понимал того, что только что услышал. Никто не верил этому.

И вдруг в этой ужасающей тишине раздался истерический выкрик:

— Я не хочу умирать!.. Меня заставили!..

Только сейчас все поняли: каждый десятый должен умереть — десятый, двадцатый, тридцатый… А всего их было семьдесят. Значит, семеро из них должны умереть. Десятый, двадцатый, тридцатый…

Тот, кто стоял первым, бессознательно улыбнулся. Он смотрел на офицеров, и в его взгляде было и счастье и благодарность. Первый заложил руки в карманы и с облегчением потянулся. В этот момент он даже готов был одобрить принятое офицерами решение. Действительно, кто они такие, чтобы не выполнять приказаний командования? Никто, просто солдаты. И теперь они должны быть наказаны. Но тут он вспомнил, что сам был одним из зачинщиков этого дела. Он испуганно и стыдливо вынул руки из карманов и потупил взгляд.

Второй и третий никак не могли поверить, что они не умрут. Они, не переставая, считали: первый, второй… Он второй! Первый, второй, третий… Он третий! И все же оба неизвестно почему завидовали первому. Хотя ни первый, ни второй, ни третий не будут расстреляны, они завидовали первому, завидовали именно потому, что он был первым, самым первым.