Бабушка Габювица, по окончании ужина, убрала со стола, и Вагрила снова почувствовала свежий запах известки. Но она уже не думала что ей пришел конец.
Землю окутал мрак. Вагрила ворочалась с боку на бок и не могла уснуть. Она вспомнила, как к ней пришел Бияз и сама почувствовала потребность поделиться с кем-нибудь своей мукой, облегчить душу. Она вспомнила горе, выпавшее на долю Бияза из-за несчастья с Тоткой. Уснуть она не могла, но от этих мыслей перестала ворочаться в постели.
*
Вагрила нашла Тотку у входа в полицейской участок. Булыжник, который Тотка всюду таскала с собой был завернут теперь в разноцветные тряпки. Она была растрепана, одежда ее была в беспорядке, расширенные глаза казались стеклянными. Она каждое утро отсюда начинала свои скитания по городу.
— Точе, — ласково обратилась к ней Вагрила. — Это я, неужто ты меня не помнишь?
В глазах у Тотки промелькнуло выражение нежности, она что-то ласково шепнула камню и пошла. Вагрила пошла рядом с нею. Встречные уступали им дорогу, провожали сочувственными взглядами. Наконец пришли на рынок. Тотка стала рассматривать то, что было разложено на циновках перед крестьянками, торгующими разными продуктами. Вагрила следовала за ней. Тотка развязала узелок на платке и протянула монетку одной из женщин. Та зачерпнула мисочкой чернослива и высыпала его Тотке в карман, не взяв монетку. Через несколько шагов Тотка столкнулась с красивой дамой, на лоб которой свисал черный локон. Дама отпрянула, брезгливо поморщившись.
— Несчастная! — процедила она сквозь зубы. В глазах Вагрилы вспыхнул недобрый огонек. Круглый подбородок женщины и надменный взгляд напомнили ей что-то, и она схватила ее за пальто.
«Это та самая, которую я видела в участке!» — вспомнила она.
— Что вам угодно? Пустите меня! — сказала дама, высвобождая пальто из руки Вагрилы.
— Теперь и я живу без детей, — сказала Вагрила.
— Я вас не знаю… — ответила дама.
*
В больнице Митю Христов стал калекой, не смогли врачи спасти ногу. Культя зажила, ему сделали протез, но он так и не смог научиться ходить без костыля. Через месяц его выписали. Куда ему было деваться? Сообщили, что назначают его надзирателем в тюрьму областного города. День он провел в участке, а вечером сел в поезд. Покачивание вагона убаюкивало его, он то забывался сном, то просыпался и все думал о том, как это случилось… мгновение — а всю жизнь придется таскать костыль. Ранили его, а могли и убить. Врачи сказали, что его слишком поздно доставили в больницу. Если бы не увезли сперва партизан, наверное не было бы поздно.
Выйдя из поезда он зажмурился от блеска весеннего солнца, заливавшего город своими лучами. Веселые, оживленные люди заполняли улицы, а Митю Христов чувствовал себя несчастным, немощным, ковыляя к тюрьме.
Показал постовому приказ о назначении. Когда, немного спустя, он вошел в сумрак холодного, очень длинного коридора у него вырвался вздох облегчения. Казалось, он спешил сюда ради этих сумерек и прохлады.
Перед дверью в кабинет директора он положил на землю сумку с вещами, приставил к стене костыль и, стараясь принять молодцеватый вид, постучался.
Его встретил близорукий взгляд сидящего за письменным столом директора. Митю Христов подал ему приказ.
— А, новый надзиратель, — сказал директор, протягивая ему руку. Рука была гладкой и мягкой, как и все в кабинете. Стены, окрашенные в розовый цвет, портрет несовершеннолетнего царя, гладкий письменный стол, на котором не было ничего, кроме чернильницы. В углу — клетка с двумя канарейками. «Чересчур по-домашнему все, не деловой человек», — мысленно взвесил директора Митю Христов и стал ждать распоряжений.
— Если пожелаете, можете здесь жить. Для вас есть свободная комната, — сказал директор.
— Благодарствую, — согласился Митю Христов кланяясь. Он обрадовался, что ему не придется каждый день проходить по светлым городским улицам. Он почувствовал, что устал, нога давала о себе знать. Он еще раз поклонился и, пятясь, вышел из кабинета. Пошел по коридору, чувствуя себя свободно, как будто прожил здесь годы. В отведенной ему комнатке он нашел железную кровать, столик и стул. Попробовал кулаком матрац, не мягок ли, и сел на стул. На столике стояла пепельница и ваза с цветами. Он взял в руку пепельницу, она была чугунной, тяжелой. «Не курю, — подумал он, — незачем ей тут лежать, и ваза не нужна…» Он вынес пепельницу и вазу в коридор. Взял в руку цветы и, не зная, что с ними сделать, выглянул в окно. Внизу лежал серый, утоптанный как гумно двор, окруженный высокими зубчатыми стенами с башенками по углам, на которых стояли часовые. Вдоль стен тянулась узкая полоска травы. Во дворе шагали по кругу одетые в полосатую одежду заключенные. В середине круга стоял как столб надзиратель.
— Человек везде может приспособиться, — сказал Митю Христов сам себе и выбросил цветы за окно.
На следующее утро, с дюжиной ключей, висящих на кожаном поясном ремне, он отправился по узкому, мрачному и холодному коридору. Ему предстояло принять заключенных, над которыми он будет надзирать.
— В десяти одиночках — смертники, в двух общих камерах — остальные, — сказал ему директор.
