Люди Огненного Кольца - [36]

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…В квартире Шпанова было так же пусто. Теперь я знал, что он не придет. И примерно знал — почему. Делать мне было нечего, а докапываться в таких случаях до глубинных пластов, — значит смещать почву под ногами других людей. Этого делать мне не хотелось. Да и к чему? Что от этого изменится?

Решение пришло само — уехать. Но, странное дело, выходя из дому, я чувствовал себя вором. Будто впрямь что-то украл и пытаюсь тайком скрыться.

Билет мне достался на ближайший борт, но он уходил через пять часов, значит, у меня было время. Я пообедал в ресторане, выпил вина.

Пойду к Дине, пришло в голову. Пойду к Дине и скажу: «Милая, прости. Я всегда был виноват перед тобой, даже когда ни в чем не был перед тобой виноват». Пойду и скажу: «Милая, вот цветы. Они для тебя. Помнишь, какие цветы я таскал тебе в Томске? Те цветы были совсем другие, но ведь и мы были другие, правда?»

Ты пьян, сказал я себе. Незачем заглядывать в чужую жизнь, тем более без особой надобности. Об этом тебе уже намекнули. И вообще — чего еще?..

Ну мало ли чего! — возразил я себе. Чего человек вообще хочет?.. Приду и скажу: «Милая, ты правильно сделала, отвязавшись от меня. Милая, ты угадала — я не вышел в лидеры».

Нет, решил я, это прозвучит грубо.

Надо войти молча, торжественно поцеловать Дину в висок, а цветы положить на стол или отдать в руки. И так же молча, торжественно выйти. И поздравлять ни с чем не нужно. Для поздравлений другие есть времена. И времен этих еще будет много — полная жизнь. Вычеты несущественны…

Я поймал себя на том, что торчу в подъезде Дининого дома.

Решившись, шагнул.

Но что я скажу?

Что, встретившись с юностью, не узнал ее? Что, встретившись с юностью, увидел ее неповторимость?

Ладно, я промолчу… Ни честолюбием, ни славой природа меня не наградила… Войду, сяду и помолчу… Молчать я умею… Наверное, молчаливым я и был необходим этому миру…

Я позвонил.

И опять появление Дины было нереальным. Я опять узнавал и любил ее — волосы, глаза, почти незаметный шрам на подбородке. И когда она впустила меня в коридор, я подумал — Томск! Мы в Томске! А это Лагерный сад, и мы с Диной вернулись в Томск!

— В воду! — приказала Дина. — В воду, пока ты хоть на это способен! — И бросила мне полотенце.

Поверженный, я напустил в ванну воды, разделся и погрузился в щекочущее тепло. Пахло хвойным настоем, пена вокруг меня отливала голубизной. Я внезапно устал. Даже в смысл красивых рекламных листков, приколотых под зеркалом, вникнуть не мог. Там говорилось об аэрозолях. О том, что они, оказывается, очень нужны для лица и тела. Что не надо теперь отвинчивать крышку и что нет теперь опасности разбить баночку. Хорошая штука, этот аэрозоль!

Дверь приоткрылась.

— Не смотри!

Я вполне оцепил шутку Дины, закутался в толстый слой пены, блаженно молчал, следил, как Дина развешивала на плечиках выстиранную легкую кофту.

— О чем ты думал в подъезде?

— Там ступеньки… Важно было попасть на них.

Дина покачала головой:

— Ты крепче, чем притворяешься. Ты стоял на ступеньках долго.

— Я забыл… Моим мыслям, ты сама это утверждала, не хватает веса. Вот они и улетают не вовремя. Как их удержать, если им не хватает веса?

— Было бы плохо, — сказала Дина, — если бы ты не пришел.

Это было как светлячок в тумане. Я вздрогнул. Сейчас, наконец, Дина скажет — о с т а н ь с я! Но она бросила мне полотенце и что-то спросила о Саше Розове.

Добрейший человек, талантливейший журналист, мой друг Розов сразу мне стал ненавистен. Он отнимал у нас время. Вместо того чтобы говорить  с о  м н о й, Дина говорила о Розове! И худого химика Лившица из нашей прежней компании я ненавидел. Он тоже разворовывал время, отпущенное только мне! И еще я ненавидел Иркутск, в который сбежала от меня Дина. И еще я ненавидел себя за то, что в годы Дининого отсутствия сидел в редакции и читал письма. Они приходили каждый день — в белых, голубых, розовых конвертах. Я набрасывался на почту, не глядя, взрезал каждый конверт, гадал — это от Дины! Но от Дины вестей не было… Я просматривал письма, шел в ресторан, просиживал на каких-то вечеринках, царапал репортажи и очерки. А Дина была в Иркутске…

Ни разу не был в этом городе. Не знаю, что это за город. Улицы его темны! Свет фонарей его слаб! Сугробы на его улицах!..

Я молчал и смотрел на Дину. Пусть говорит. Пусть говорит о Розове, о Лившице, о Герке, о ком угодно. Пусть говорит… Я молчал, не воспринимая ее слов, и хотел только одного — уйти.

Никогда мне не было так тяжело, и все-таки — в дневнике я могу в этом признаться — я был счастлив. Окно во времени вдруг раскрылось. Я увидел университетскую рощу, увидел желтые листья, услышал их медленное падение на траву и увидел силуэты, уходящие по аллее… Время текло мучительно медленно, но именно этого я и хотел, потому что знал — каждый шаг, как мой, так и Динин, уводит нас из юности, и все ближе и ближе ведет к  с е г о д н я ш н е м у  дню, к сегодняшней печали, к этому городу на острове, к этой — как я ясно вдруг осознал — н е в с т р е ч е».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…Но на лестнице, уходя, я услышал, как Дина смеется. И мне легче и лучше стало вдруг от того, что в недолгой своей и, наверное, не самой хорошей жизни она, несмотря ни на что, все же больше смеялась, чем плакала».