Люди книги - [16]

Встретила она меня с удовольствием, но еще больше обрадовалась, увидев мою находку.

— Я-то думала, ты привезла мне еще одну книжную вошь!

В прошлый раз она ту вошь истолкла, извлекла ДНК, и нужно было ждать несколько дней, чтобы сделать анализ.

— А с этим, — она осторожно взяла в руки конверт, — если я не слишком ошибаюсь, будет намного проще. Думаю, то, что ты привезла, — моя старая приятельница.

— Моль?

— Нет, не моль.

— Но ведь это не может быть частью бабочки?

Крылья бабочек не запутываются в книгах. С молью это бывает, потому что они живут внутри помещений, там, где хранят книги. А бабочки — вольные создания.

— Все бывает.

Амалия встала, закрыла ящик. Мы вернулись в ее кабинет. Она осмотрела книжные полки, закрывавшие стены от пола до потолка, и сняла сверху огромный том, посвященный рисунку крыльев. Толкнула высокую дверь с фотографией, на которой Амалия была запечатлена в полный рост — выпускница университета в малазийском тропическом лесу, рядом с четырехметровым гнездом бабочки. Удивительно, как мало она изменилась с тех пор. Думаю, ее увлеченность работой умерила власть времени над ней. По другую сторону от двери сверкала лаборатория, в ней работали молодые ученые. Кто-то колдовал с пипетками, кто-то разглядывал на компьютерных мониторах формулы ДНК. Амалия осторожно положила мое крылышко на стекло и поместила его под мощный микроскоп.

— Привет, красотка, — сказала она. — Это ты.

Она подняла голову и радостно мне улыбнулась. Она даже не взглянула на диаграммы.

— Parnassius mnemosyne leonhardiana. Распространена по всей Европе.

Черт! В груди екнуло, и, должно быть, лицо отразило разочарование. Никакой новой информации. Амалия улыбнулась еще шире.

— Что, не помогла?

Она поманила меня пальцем за собой в коридор и в комнату, заставленную шкафами с коллекциями. Остановилась перед одним из них и открыла высокую металлическую дверь. Вытянула из шкафа деревянный ящик. Ряды бабочек Parnassius спали там вечным сном за табличками, на которых тщательно были выписаны их названия.

Бабочки были прекрасны изящной неброской красотой. На передних кремовых крыльях россыпь черных точек. Задние крылья почти прозрачные, словно оргстекло, и разделены на части черными прожилками.

— Не самые нарядные бабочки в мире, — заметила Амалия. — Но коллекционеры их любят. Возможно, потому, что ради них нужно забраться на гору.

Она задвинула ящик и повернулась ко мне.

— Распространены в Европе, верно. Но привязаны к высоте около двух тысяч метров. Гусеницы Parnassius питаются только альпийской разновидностью дельфиниума, растущего на крутых каменистых склонах. Так что, Ханна, дорогая, твоя рукопись совершила путешествие в Альпы?

Крыло бабочки Сараево, 1940

Здесь лежат павшие. Остановись на мгновение, послушай, как шумит лес. Обнажите головы и возложите цветы в намять о тех, кто сумел встретить смерть.

Надпись на мемориале, посвященном павшим во Второй мировой войне.

Босния

Резкий, как удары хлыста, ветер на реке Милячка насквозь продувал тонкое пальтишко Лолы. Она бежала по узкому мосту, засунув руки в карманы. Грубо тесанные каменные ступени вели от берега наверх, к лабиринту улочек с ветхими домами. Лола бегом взлетела по лестнице, завернула во второй переулок и наконец-то спряталась от пронизывающего ветра.

Полночь еще не наступила, а потому входную дверь не заперли на засов. Внутри было не намного теплее, чем на улице. Девушка перевела дыхание. В подъезде стоял тяжелый запах вареной капусты и свежей кошачьей мочи. Лола тихонько прошла по лестнице и беззвучно повернула щеколду, правой рукой привычно притронулась к мезузе [7] на косяке. Девушка сняла пальто, сняла ботинки и, держа их в руках, на цыпочках в темноте прошла мимо спящих родителей. Квартира состояла из одной комнаты, разделенной для уединения занавеской.

Маленькая сестренка спала, свернувшись калачиком. Лола приподняла одеяло и, стараясь ее не потревожить, легла рядом. Дора была теплая, как котенок, и Лола прижалась к ее спине. Малышка протестующе вякнула во сне и отодвинулась. Лола вгляделась в темноту комнаты: отец спал чутко, а она совсем не хотела его разбудить. Стараясь согреться, девушка заснула руки под мышки. Несмотря на холод, ее лицо все еще горело, лоб взмок от танцев. Если бы отец проснулся, он бы это заметил.

Лола обожала танцы. Они и заманили ее на собрания «Хашомер хазаир». Любила она и походы: долгие, тяжелые подъемы в горы, к озеру или к руинам древней крепости. Остальное ее не слишком интересовало. От бесконечных дискуссий на политические темы ей становилось скучно. Да еще иврит! Ей не нравилось читать и на родном языке, а уж тем более разбирать странные черные закорючки, которые вдалбливал ей в голову Мордехай.

Она вспомнила о его руке на своем плече. Лола до сих пор ощущала эту приятную тяжесть. Рука его была мускулистой от сельского труда. Когда он закатывал рукава, она глаз не могла оторвать, глядя на его загорелые и твердые, как фундук, мышцы. Танцевать с ним было легко даже незнакомые танцы, он отлично вел и ободряюще ей улыбался. Сараевец — хоть и бедный, как Лола, — ни за что не взглянул бы второй раз на боснийского крестьянина. Горожане ощущали свое превосходство над деревенскими. Но Мордехай был совсем другим. Он вырос в Травнике — пусть и не Сараево, но тоже хороший город. Образован: ходил в гимназию. А два года назад, в семнадцать лет, уехал на корабле в Палестину, работал на ферме. И ферма-то была не преуспевающей, судя по его описаниям. Сухая, пыльная земля, чтобы собрать урожай, надо было здорово повкалывать. Никакого дохода: кормили да кое-как одевали. Приходилось хуже, чем крестьянину. И все же, когда он рассказывал об этом, казалось, нет в мире более увлекательной и благородной профессии, чем рытье ирригационных каналов и сбор фиников.