Люди и руины - [44]

В определенном смысле указанное расхождение в оценке воинского элемента отражает противоречивость двух эпох. Мы не будем здесь останавливаться на том, что уже было сказано по этому поводу в других наших работах,[63] поясним лишь вкратце, что мир традиции толкует жизнь как извечную борьбу метафизических сил: небесных сил света и порядка с одной стороны, и темных, подземных сил хаоса и материи — с другой. Традиционный человек должен был вступить в эту битву и одержать победу одновременно как на внутреннем, так и на внешнем уровне. Внешняя война считалась истинной и справедливой, если она отражала борьбу, идущую в мире внутреннем: это была битва против тех сил и людей, которые во внешнем мире имели те же черты, что и силы, которые необходимо было подавить и обуздать внутри себя, дабы установить pax triumphalis.[64]

Таким образом, воинская идея определенным образом пересекалась с идеей особой аскезы, то есть внутренней дисциплины, господства или контроля над собой, которые в том или ином виде присутствуют в лучших воинских традициях и имеют ценность не только в узко военной области, но и как подлинная культурная ценность (культура здесь, естественно, понимается не в ин-теллектуалистском смысле, но как самовоспитание и владение собой). Вопреки буржуазно-либеральному утверждению, воинская идея не сводится к материализму и не означает превознесения грубого использования силы и разрушительного насилия; основными элементами этой идеи и соответствующего «стиля» являются спокойное, осознанное и властное формирование внутреннего бытия и образа поведения, любовь к дистанции, иерархии, порядку, способность подчинять свои страсти и индивидуалистические интересы высшим принципам и целям, в частности принципам чести и долга. Все это оказалось по большей части утраченным, когда на смену так называемым «милитаристским» государствам, обладающим многовековой суровой традицией по выработке этого особого стиля, пришли националистические и демократические государства, в которых всеобщая воинская повинность подменила собой право на оружие. Таким образом, линия раздела проходит не между «духовными ценностями» и «культурой» с одной стороны, и «солдафонским материализмом» с другой, но между двумя различными концепциями духа и культуры. И здесь мы должны решительно выступить против демократической, буржуазной и гуманистической концепции XIX века, которая, наряду с пришествием низшего человеческого типа, попыталась навязать свое толкование этих понятий как единственно законное и неоспоримое.

На самом деле существовал целый круг цивилизаций (преимущественно в индоевропейском ареале), где элементы, чувства и структуры воинского типа являлись определяющими во всех областях жизни, вплоть до сферы семейного и родового права, а факторы натуралистического, сентиментального и экономического характера играли подчиненную роль. Нашей целью должно стать возрождение подобного типа цивилизации. Естественно, иерархическая идея не сводится к иерархии на военной или воинской основе; в своей изначальной форме иерархия определялась ценностями духовного характера. По своему происхождению слово «иерархия» означает не что иное как «власть священного» (Ые-ros). Однако следует также учесть, что духовные иерархии во многих цивилизациях опирались на иерархии, близкие мужским и воинским типам, либо воспроизводили их внешнюю форму. Когда изначальный духовный уровень начал снижаться, именно иерархические структуры воинского типа стали костяком основных государств, особенно на Западе.[65] Таким образом, пруссачество, столь ненавистное демократам, не следует рассматривать как отклонение. Напротив, речь идет о стиле, который в более или менее ярко выраженном виде встречался и в других странах, роднящихся общим идеалом цивилизации и культуры, и вследствие благоприятного стечения обстоятельств сохранялся в германских землях вплоть до недавнего времени — как «нестерпимый пережиток средневековья», согласно жаргону прогрессистов того времени. В подтверждение вышесказанному следует отметить, что пруссачество как стиль нельзя рассматривать как чисто военное явление. Сложившись во времена Фридриха, оно действительно дало жизнь одной из наиболее суровых и аристократичных воинских традиций, но одновременно оказало влияние на все связанное с государственной службой, внеся в нее дух верности, честности и антииндивидуализма. Оно воспитало класс служащих, не имевших ничего общего с обычными бюрократами, мелкими служаками, нерадивыми и безответственными управленцами.[66] Кроме того, прусский стиль оказал свое воздействие и на саму экономическую область, при наступлении индустриальной эры обеспечив внутреннюю преемственность крупным промышленным предприятиям, руководимым предпринимательскими династиями, которым охотно и с уважением подчинялся рабочий коллектив, что во многом напоминало отношения верности и солидарности, связывающие военных.

Следовательно, разногласия относительно значения воинского и военного элемента отражают противоречие двух эпох, а также полемику двух составляющих коллективного организма: общественной и политической части. Антимилитаристская демократия выступает на стороне «общества», которое со своими физическими идеалами мира или, самое большее, оборонительной войны во имя мира, противостоит политическому принципу «союза мужчин» как формирующей силе государства, опирающейся на воинский или военный элемент и культивирующей иные идеалы чести и господства. Это другой аспект упомянутых нами ранее регрессивных явлений, отразившихся также в агрессивном наступлении низших элементов, что проявилось на международном уровне в идеологии, взятой на вооружение демократами во время двух мировых войн.