Люди и боги. Избранные произведения - [71]

Но все же дома, принявшись после ужина скручивать цигарку, он проговорил:

— Знаешь, жена моя, что я решил? Шифскарты мы спрячем, а сотню пущу в дело. Если мы с Мойшеле примемся за торговлю, пустив в оборот эту сотню, мы ведь миры перевернем (то, что он в своих планах принял в компанию сына Мойшеле, было уступкой жене). Но что же, — продолжал он нараспев, — может случиться, что дело не пойдет… Тогда у нас в запасе шифскарты, мы поедем в Америку. Разве я не прав?

— Откуда мне знать? И что будет с Шлойме-Хаимом? Ведь дитя будет ждать нас…

— Глупая, пусть наши удачи тут доставляют ему радость там.

— Как понимаешь, муж мой, как понимаешь… Тебе виднее, как нам поступить.

— У меня в голове есть план, — таинственно произнес Аншл, сделав первую затяжку из цигарки, — если он мне удастся, жена моя, мы будем иметь Америку здесь, — Аншл показал на пол, — нам не понадобится ехать в Америку — исключено! Наш сапожник с его Америкой прибудут к нам.

— Дай боже! — Соре-Ривка издала один из своих знаменитых вздохов.

Жизнь между тем шла обычным ходом. В доме стало немного вольготней. Двойреле шила, работали с ней девушки-помощницы, она стала признанной в городе швеей. Ей одной в городе доверяли шить приданое. Мать неизменно клялась и давала обеты, что не прикоснется к заработку своего ребенка, копила все на устройство ее судьбы. Но одной рукой она пятиалтынные в горшок вкладывала, а другой вынимала… Единственное, что ей удавалось, — это понемногу собирать приданое для Двойреле. В сундуке лежал мешок с нащипанным пером на три подушки, отрез жерардовского полотна, купленный в рассрочку у лавочницы Ханеле. «Денег на приданое не соберу, пусть у нее будет хоть это», — думала мать про себя.

Мойшеле Бык между тем вышел в «крупные» купцы. Чем он только не промышлял? Чего только не покупал, чего только не продавал? И зерноторговцем был, и яйцами торговал — скупал в деревнях, посылал в крупные города, причем пострадал на этом деле, не дай бог такому повториться, — с воза слетело колесо, и все яйца высыпались на дорогу, погиб воз с яйцами. Он тут потерял весь, не бог весть какой, накопленный им капитал. Однако Мойшеле не растерялся — сразу же принялся за торговлю телячьими шкурами. Теперь Мойшеле состоит при другом деле, он — агент по продаже граммофонов. Как только возникли граммофоны, Мойшеле сразу смекнул, что это — стоящее дело. Прежде всего он из большого города доставил сюда граммофон со слуховыми трубками, и за две копейки предоставлял желающему трубку, приложив ухо к которой можно было слушать музыку, пение кантора или песню «о несчастной невесте». Каждый вечер дом оживал, приходили молодые люди с девушками, пожилые евреи с женами, все являлись насладиться канторским искусством, всякими затейливыми коленцами… Мать от этого граммофона едва не одурела, ее не покидали головные боли, и она постоянно ходила, туго повязав голову платком, заткнув уши ватой, и проклинала сына, желала ему провалиться в преисподнюю вместе с его «шарманкой». Отцу же, наоборот, понравилась «вещь, которая играет». И он захотел во что бы то ни стало постигнуть, почему она играет. И Аншл муштровал граммофон до тех пор, пока не сломал его. Пришлось отправить граммофон на починку в Варшаву. Есть основания опасаться, что великий план, возникший у отца в связи с сотней, которую прислал сын, имеет какое-то отношение к затее с граммофонами.

Единственная отрада матери, единственное вознаграждение за все свои мытарства на этом свете был третий сынишка Иойне-Гдалье. Мечтою матери было иметь сына, приверженного к учению. Чего Соре-Ривка не делала ради того, чтобы вырастить своих детей не только людьми благочестивыми, но и сведущими в священных книгах? Отказывала себе во всем, в хлебе насущном ради того, чтобы внести плату за учение. Платить за учение было первой заповедью в доме. В доме могла быть нехватка во всем, но деньги на учение обязательно должны были найтись. Если их не было, несли подушку в заклад. Соре-Ривке пришлось однажды совершать молитву над свечами, воткнутыми в картофелины, потому что были заложены оба медных подсвечника, ради того чтобы дети посещали хедер. И так — по сей день. Не потому ли она, бедняжка, не может поступить иначе — вынуждена обирать свою труженицу-дочь? Все из-за того, что у нее еще трое детей учатся у меламедов: ее гордость, ее сокровище Иойне-Гдалье, который в синагоге проходит с дайоном[74] премудрости Талмуда, Иче-Меер, по кличке «Сорванец», и Нотэ Сосунок. Последних двух Двойреле носила на руках, пока они не начали ходить. Они еще пока малы и посещают хедер. На них уходят все деньги, которые Двойреле зарабатывает шитьем.

Старшие два ее сына «не удались» — с малых лет не хотели учиться, мать насильно держала их у меламедов, палкой гнала в хедер. Один из них, бедняга, стал мастеровым, а другой, с позволения сказать, купец, «добытчик». Зато удался Иойне-Гдалье. Мальчик своими необычайными способностями славится в городе, к тринадцати — четырнадцати годам уже проходит Талмуд у дайона реб Лейбуша в старшей группе вместе с самыми взрослыми парнями. И хотя отец говорит, что «Иойне-Гдалье — единственный, который своими способностями пошел не в ее, а в его родню», она все-таки его мать, родила и воспитала его все-таки она.