Люди и боги. Избранные произведения - [33]

Свекровь с париком в руках побежала к мужу, но тот, лежа среди доброй дюжины дядек и зятьев, спал как убитый со вчерашнего вечера. Пошла к жениху, восемнадцатилетнему пареньку, — материнское молоко на губах не обсохло, — а он в шелковом кафтане и в ермолке бродил по дому как неприкаянный, понурив голову, и стыдился людям в глаза смотреть. Наконец свекровь отыскала мать невесты, и они вдвоем направились к молодой. Сорвали крючок и заглянули в комнату.

— Зачем ты заперлась, доченька? Тебе нечего стесняться.

— Дело житейское, — сказала свекровь и расцеловалась с тещей.

Ханеле не отвечала.

— Свекровь привезла тебе парик и шляпу — в синагогу ходить.

Из соседней комнаты уже доносится музыка — музыканты играют «добрыдень»[45].

— Ну, невестушка, гости уже начинают собираться.

Свекровь принимается расплетать косы молодой. Ханеле не дается и падает к матери на грудь:

— Не могу я, мамочка! Сердце не дозволяет, родная моя!

— О боге вспомни, дочь моя! — упрашивает мать.

— В огненных реках на том свете варят за это, раскаленными щипцами выдирают патлы распутниц, носящих свои волосы после свадьбы!

Холод пронизал молодую девушку до мозга костей.

— Мама, родная, мамочка! — не переставая, упрашивала она.

Ханеле взяла в руку прядь волос. Черной шелковой волной они струились между пальцев. Снова и снова приходила в голову мысль, что вот эти волосы, которые вместе с ней росли, вместе с ней жили, сейчас обрежут, и никогда, никогда больше у нее своих волос не будет… Она обречена носить чужие волосы, которые росли на чужой голове… И кто знает, жива ли бывшая обладательница этих волос или давным-давно уже гниет в могиле… Еще, чего доброго, явится ночью и станет требовать замогильным голосом: «Отдай мои волосы! Отдай!..»

Ханеле вздрогнула. Она услыхала, как над головой взвизгнули ножницы… Девушка рванулась из рук матери, выхватила у свекрови ножницы, швырнула их на пол и закричала не своим голосом:

— Волосы мои! Пусть сам бог меня накажет!

Ничего больше нельзя было поделать. Свекровь в тот же день собрала вещи и увезла к себе домой пряники и гусей, приготовленных ею к свадебному завтраку для «своих». Хотела забрать и жениха, но мать невесты заявила:

— Нет уж, извините! Вам он больше не принадлежит!

А в субботу дочь Мойши Гройса вели в синагогу открыто, на виду у всех, без парика, в широкополой шляпке. И проклятия, которые ее провожали на пути, пусть сгинут в мертвых пустынях, где нога человеческая не ступала.

Однажды в сумерки, спустя несколько недель после свадьбы, молодой муж вернулся из молельни домой и прошел в свою комнату. Жена уже спала. Неяркий свет маленькой лампочки падал на нее и освещал бледное лицо, как бы купавшееся в черных волнах шелковых волос. Белые красивые руки охватывали голову, как если бы Ханеле боялась, что кто-то ночью обрежет ее косы.

Муж пришел домой раздраженный и злой: вот уже четыре недели прошло после свадьбы, а его еще ни разу не вызвали к свиткам торы. Это хасиды мстят ему, а сегодня Хаим-Мойша обругал его при всем честном народе и пристыдил за то, что «она» носит свои волосы.

Ты — глиняный истукан! — говорил он. — Что значит «жена не хочет»? В Писании ясно сказано: «Он да властвует над ней…»

Муж пришел домой с намерением тут же подойти к ней, сказать: «Жена, это закон! Хочешь носить свои волосы, тогда я должен развестись с тобой, собрать свои вещи и уехать к себе домой». Но, увидев жену спящей, увидев ее бледное лицо и копну черных волос, он проникся к ней жалостью, подошел к кровати, долго смотрел на нее и несколько раз тихо окликнул:

— Ханеле!.. Ханеле!.. Ханеле…

Она вдруг испуганно открыла глаза, удивленно посмотрела кругом и спросила:

— Это ты, Носон, меня зовешь? Что тебе?

— Ничего… повойник у тебя упал, — сказал он, поднимая белую ночную косынку, упавшую с головы.

Она накинула ее и хотела отвернуться к стене.

— Ханеле, Ханеле! Мне с тобой поговорить надо.

У Ханеле екнуло сердце. За все время со дня свадьбы он почти не говорил с ней. По целым дням она его не видела. Он то сидел в синагоге, то в раввинской молельне за фолиантами. Когда приходил домой обедать, молча садился за стол. Когда ему что-нибудь нужно было, он говорил, ни к кому не обращаясь. А если иной раз и обращался к ней, то говорил, не поднимая глаз, словно боялся смотреть ей прямо в лицо. На этот раз он впервые, оставшись с женой наедине, говорил с ней прямо и так мягко, ласково.

— Что ты хотел сказать мне? — тихо спросила она.

— Ханеле, — начал он, — я прошу тебя, не ставь меня в такое глупое положение перед людьми. Ведь мы же с тобою — чета, суженая богом: ты мне жена, я тебе муж… Подумай, прилично ли это выглядит, — замужняя женщина — и носит свои волосы!

Ханеле еще не совсем очнулась от сна, сковавшего ее мысль и волю. Она чувствовала себя расслабленной, и усталая ее голова упала к нему на грудь.

— Дитя мое! — сказал он еще нежнее. — Я знаю, ты вовсе не так строптива, как о тебе говорят. Ведь я же знаю, что ты чиста душой. Господь бог поможет, будут у нас чистые, благонравные дети… Брось эти глупости! Зачем тебе, чтобы весь свет перемывал твои косточки? Ведь мы уже муж и жена, твой позор — это и мой позор…