Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков - [7]

Мы располагаем миниатюрным портретом Самуэля Колленбуша, выполненным в 1798 году. Тщедушный человек среднего роста, в бархатной шапочке, из-под которой выбиваются седые локоны, безбородый, с орлиным носом, приветливо приоткрытым ртом и энергичным подбородком, со следами оспы на лице, с глазами, замутнёнными катарактой. Так он выглядел за пять лет до смерти. Жил он сначала в Дуйсбурге, потом – в Бармене и под конец – в Гемарке, откуда и отправлено это письмо. По профессии врач, не пастор, он был самым влиятельным представителем пиетизма[29] в Вуппертале. Его духовное воздействие отражено как в речах, так и в обширной переписке, отмеченной изысканным стилем со множеством вычур. К примеру, в его афоризмах, которые в общине ходили по рукам, а равно и в его письмах встречаются слова, подчёркнутые особыми линиями для обозначения их внутренней связи, хотя между ними нет ни малейшей общности. От Колленбуша осталось семь писем к Канту, из которых была отправлена, видимо, лишь малая часть. Ниже помещено первое из этих писем. До Канта оно дошло, но ответа, насколько мы знаем, не последовало. Оба мужа были сверстниками в точном смысле слова. Оба родились в 1724 году, но Колленбуш умер годом раньше, в 1803-м.

Самуэль Колленбуш [30] – Иммануилу Канту

23 января 1795

Дорогой господин профессор!

Надежда согревает сердце.

Эту надежду я не уступлю и за тысячу тонн золота.

Вера моя ожидает дивных даров от Господа.

Я уже стар, мне семьдесят девять, и почти слеп. И как врач говорю, что вскорости совсем ослепну.

Я небогат, но надежда моя столь велика, что не соглашусь обменять свою долю и на императорскую.

Эта надежда греет мне сердце!

Нынешним летом мне несколько раз читали вслух Ваш трактат о морали и религии[31], и я никак не могу себя убедить, что это писано Вами всерьёз. Вера, очищенная от всякой надежды, мораль, очищенная от любви, – какое диковинное явление в республике учёных!

Вероятно, целью Вашей было потешиться над людьми, падкими до всего диковинного. Я держусь сего мнения с преисполненной надежды верою, которая действует любовью, исправляя и самого человека, и его ближних.

В христианстве не имеют силы ни уставы, ни обрезание, ни необрезание (Гал. 5), ни монашество, ни обедни, ни паломничества, ни рыбоядение и ничто подобное. Я верую в то, что пишет Иоанн (Ин. 4, 16[32]): «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём».

Бог есть любовь, исправляющая разумную тварь; и всякий, кто пребывает в этой вере в Бога и в исправляющую ближних любовь, будет в мире сём наделён от Бога всяким духовным благословением (Еф. 1, 3–4), а в будущем мире – личной славой и обильным наследием. И эту веру, исполненную надежды, разум мой и воля ни за что не променяют на веру, вконец очищенную от всякой надежды.

Сожалею, что И. Кант не надеется от Бога ни на что благое, ни в этом мире, ни в будущем, сам же надеюсь на великие блага от Него. Желаю Вам обрести подобное же воззрение и остаюсь с глубоким уважением и любовью,

Ваш друг и слуга Самуэль Колленбуш

Гемарке, 23 янв. 1795

P. S. Священное Писание есть методический, восходящий, внутри себя согласованный, единый, окончательный план любви, назначенной к исправлению Божиих тварей. Так, воскресение мёртвых я полагаю осуществлением этой исправляющей тварей Божией любви.

О чём и радуюсь.

По слухам, Песталоцци высказал желание, чтобы вместо памятника на его могиле поставили необработанный камень, потому что он сам ощущал себя таким же необработанным камнем. Песталоцци считал, что облагораживать природу нужно не больше, чем этот камень: сдерживая её во имя человечности. Такова же, собственно, суть следующего письма: во имя человечности сдерживать напор страстей. Как часто бывает с, казалось бы, абсолютно спонтанно возникшими шедеврами, это любовное письмо – а оно, несомненно, принадлежит к эпистолярным шедеврам немецкой литературы – основано на ревизии отношения к образцу. Таким образцом для Песталоцци были верования, свойственные прекрасным душам и детям рококо и частично вдохновлённые пиетизмом, частично – пастырской проповедью. Это в обоих смыслах – «пасторальные» письма, с ними он и состязается, правда, отмежёвываясь при этом от классического эпистолярия этого жанра, «Новой Элоизы» Руссо, вышедшей в свет за шесть лет до написания нашего текста[33].

«Явление Руссо, – писал Песталоцци в своей автобиографии ещё в 1826 году, – сильнее всего подтолкнуло наше юношество на путь заблуждения, куда влекли его в то время благородные порывы верности и патриотизма». Однако наряду со стилистической проблемой, которая преодолевается посредством противостояния «опасным лжеучителям», нельзя упускать из виду и вопрос личного характера, разрешить который призвана стратегия любви. Речь о том, чтобы завоевать право на местоимение «ты». Этой задаче служит идеализированный образ «пастушки» Дорис, появившийся во второй части письма. Именно такой образ на время занимает место девушки-адресата письма, чтобы дать Песталоцци возможность обратиться к ней на ты. Это – что касается фактуры письма. Но можно ли не заметить, что в этом письме имеются пассажи о любви – в особенности о её обрамлении, – которые по своей неизменной жизненности сравнимы со словами Гомера. Простые слова, вопреки распространённому мнению, не всегда порождаются простыми умами (каковым Песталоцци никогда не был), а формируются скорее исторически. Ибо если виды на долгое будущее имеет только всё несложное, то, с другой стороны, высшая простота может возникнуть лишь как итог этой долговечности, к которой причастны и писания Песталоцци. По справедливому замечанию издателя его «Собрания сочинений»: «Чем больше времени проходит, тем больший вес приобретают труды Песталоцци».