Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков - [5]

: забота, которой он их окружал, и то поразительное прямодушие, с каким он раскрывал им свои намерения касательно завещания и других видов поддержки, которую оказывал им при жизни, следя, чтобы никто из них – ни его собственные братья и сёстры, «ни их многочисленные дети, из коих кое-кто и своих детей имел, не терпели бы нужды»[15]. И так, пишет он дальше, будет продолжаться, пока он не освободит своё место в этом мире, но и после него, есть надежда, для родственников и семьи останется нечто не вовсе незначительное. Понятно отсюда, почему племянники – в этом послании и последующих – так «ластятся… на письме» к своему досточтимому дядюшке. И действительно, когда их отец умер в 1800 году, раньше своего брата-философа, Кант завещал им то, что прежде полагалось покойному.

Иоганн Генрих Кант [16] – Иммануилу Канту

Альтраден, 21 августа 1789

Любезный брат!

Думаю, будет разумно, если мы с тобой, после череды лет, прошедших без переписки, снова сблизимся друг с другом. Оба мы стары, и вскоре кто-то из нас отойдёт в вечность; посему нам подобает оживить в памяти минувшую пору, но с условием – впредь время от времени (пусть и нечасто, но уж точно не дожидаясь, пока минуют годы или даже пятилетия) посылать друг другу весточки о том, как мы оба живём, quomodo valemus[17].

Вот уже восемь лет, как я сбросил с себя школьное ярмо, и теперь учительствую среди крестьян в своём Альтраденском приходе, питаю же себя и честно́е своё семейство скромными и умеренными доходами с моего поля:

Rusticus abnormis sapiens crassaque Minerva[18].

Со своей доброй и почтенной супругой я живу в счастливом и нежном браке, радуясь, что четверо моих хорошо образованных, добронравных, послушливых детей дают мне, полагаю, верное обетование вырасти честными и достойными людьми. Я нахожу для себя возможным, при всех поистине нелёгких заботах моей должности, быть их единственным учителем: для меня и моей супруги забота о воспитании наших любезных детей стала в здешнем уединении заменой скудного общества. Таков очерк моей бесконечно однообразной жизни.

Теперь же, любезный брат, пускай и с краткостью, коей ты столь привержен (ne in publica Commoda pecces[19] как учёный и писатель), дай и мне знать, каково было твоё здоровье, каково оно теперь и что́ ты как учёный намерен предпринять для просвещения мира и потомства. Расскажи также о моих любимых ещё здравствующих сёстрах и их семьях и о том, как поживает единственный сын моего блаженной памяти достопочтенного дядюшки Рихтера. С охотой оплачу почтовые расходы на твоё письмо, хотя бы оно и заняло всего осьмушку бумаги. Впрочем, Ватсон теперь в Кёнигсберге и наверняка тебя посетит. Потом он непременно вернётся в Курляндию. Он и может доставить мне от тебя письмо, каковое буду ждать с нетерпением.

Юноша, который вручит тебе это письмо, именем Лабовски, приходится сыном весьма уважаемому и достой ному польскому пастору-реформату, проживающему в радзивилловском городке Биржи[20]; он направляется во Франкфурт-на-Одере, где будет учиться в качестве стипендиата. Ohe! jam satis est![21] Да хранит тебя Бог долгие годы и да позволит мне вскорости получить собственноручное твоё письмо с желанным известием, что ты здоров и доволен жизнью. С чистейшим сердцем, не perfunctorie[22], подписуюсь искренне любящий тебя

брат Иоганн Генрих Кант

Моя дорогая супруга обнимает тебя по-сестрински и ещё раз сердечно благодарит за экономку, которую ты нам уступил уже тому несколько лет. Тут подошли ко мне дорогие детки, чтобы непременно à la file[23] подписаться под этим письмом.

(Подписано рукой старшей дочери:)

Да, досточтимый дядюшка, да, любезные тётушки[24], мы непременно хотим, чтобы вы знали о нашем житье, любили нас и не забывали. Мы же будем любить вас и почитать от всего сердца, в чём своеручно подписываемся,

Амалия Шарлотта Кант,

Минна Кант,

Фридрих Вильгельм Кант,

Генриетта Кант

Последняя фотография дома Канта на Принцессин-штрассе, 2 (дом разрушен в 1893 г.)

Когда в 1792 году французы вошли в Майнц, Георг Форстер служил там библиотекарем при курфюрсте. Ему минуло тридцать лет. Жизнь его была весьма насыщенной и с самой юности – когда он сопровождал отца во втором кругосветном плавании Кука (1772–1775) или когда перебивался переводами и случайными заработками – приучила его к тяжкой борьбе за существование. За последовавшие затем долгие годы странствий Форстер столь же близко, как Бюргер, Гёльдерлин или Ленц[25], познал нужду, хорошо знакомую немецким интеллектуалам того времени, но его бедность не была схожа с бедностью домашнего учителя в каком-нибудь маленьком поместье, ареной её была вся Европа, и поэтому ему – едва ли не единственному среди немцев – было суждено во всей глубине осмыслить реакцию Европы на те обстоятельства, что эту нужду вызвали. В 1793 году Форстер в составе депутации от города Майнца был направлен в Париж. Позднее немцы, отвоевав Майнц, объявили Форстера вне закона и запретили ему возвращение на родину, он остался в Париже, где и умер в январе 1794 года. Время от времени отрывки его парижских писем выходили в печати. Но этого было недостаточно. Потому что эти письма представляют собой единое целое, – и не только в качестве последовательности, что едва ли имеет аналог в немецком эпистолярном наследии, – цельность являет собой почти каждое отдельное письмо, до краёв, от обращения до подписи, наполненное неисчерпаемым жизненным опытом. Что есть революционная свобода и как тесно она связана с утратой, – едва ли кто понимал это лучше, чем Форстер, и никто так точно не формулировал: «У меня больше нет Родины, нет Отечества, нет друзей; все, кто был мне близок, меня покинули, чтобы вступить в новые связи, и когда я думаю о прошлом и по-прежнему чувствую себя чем-то связанным, то виной тому лишь мой выбор и моё мировоззрение, а вовсе не внешняя необходимость. Благие, счастливые повороты моей судьбы могут принести мне многое; скверные ничего не могут у меня отобрать, кроме, пожалуй, удовольствия писать эти письма, даже если я буду не в состоянии оплачивать почтовые расходы»