Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков - [20]

, открыватель законов, которым подчиняются газы, ещё меньше мог повлиять на моё настроение, и всё же я пожелал стать газом, который мог бы распространиться до бесконечности, впрочем, сейчас я вполне удовлетворился бы конечным и расширился лишь до Эрлангена, чтобы окружить тебя наподобие атмосферы, а поскольку есть газы, вдыхание которых смертельно, и есть такие, которые вызывают приятные видения, я мог бы стать газом, который пробудил бы у тебя желание писать письма и внушил бы тебе радость жизни. Бётанг со своей минералогией ещё менее мог бы воздействовать в этом направлении, поскольку лишает меня всякой надежды когда-либо найти философский камень (ведь, как всякий камень, он относится к разряду минералогии), и всё же я возжелал получить его, ибо он дал бы мне возможность сделать тебя как можно счастливее, а мне подарил бы способность разгадывать вместе с тобой арабские и персидские загадки, с чем мне без помощи такого чудесного камня никогда не справиться. Может, это Лаплас[97] с его астрономией? Но и он вряд ли: он лишь указывает мне меридиан, на котором ты обитаешь, не открывая мне твоих счастливых звёзд. Столь же мало способны подвигнуть меня на писание писем и открытия Кювье[98], потому как этот достойный муж при всём своём рвении не смог обнаружить ни одного животного, а тем более и человеческого существа, которое было бы полностью равно другому, он лишь демонстрирует мне, что природа являет собой лестницу, и указывает, сколько ступеней мне ещё надо преодолеть, чтобы достигнуть тебя. Может быть, Эрстед[99], побывав здесь, оказал на меня загадочное воздействие своим электромагнетизмом? Нет, и не он, поскольку в своём гальваническом учении он отказывается от полюсов, а я вполне ощущаю, что мы – два полюса, бесконечно различающиеся своей сущностью, однако же именно в силу этой противоположности притягательные друг для друга, ибо одноимённые полюса отталкиваются.

Как видишь, милый Платен, я не нахожу никакой помощи в разрешении этой тайны и прошу тебя прислать мне ключ к ней в своём следующем письме.

Сердечно целую тебя,

твой Либих

Юстус фон Либих (1803–1873) – химик, внёсший значительный вклад в развитие биохимии; считается основателем агрохимии. С 1824 г. был профессором Гисенского университета, с 1852 г. – Мюнхенского. В Гисене открыл первую практическую учебную лабораторию; в процесс учёбы внедрил методы органического анализа.

Август фон Платен-Халлермюнде (1796–1835) – поэт, драматург. Учился в Вюрцбургском, а затем в Эрлангенском университете. В Эрлангене его учителем был философ-романтик Фридрих Шеллинг. Несмотря на то что Платен воспитывался в традициях романтизма, ему претила восторженность этого течения, и он стремился к чистоте и лаконичности классического стиля.

«Эти цветы, – десятого декабря 1824 года пишет Дженни фон Дросте-Хюльсхофф, сестра Аннетте, Вильгельму Гримму, – росли у меня в саду, я засушила их для Вас». И далее: «Я желаю Вам неизменно ясного неба и солнца, когда Вы собираетесь на прогулку в пойму Фульды, и ещё чтобы Вам не встречались докучливые знакомые, способные навести Вас на неприятные мысли и тем испортить Вам отдых». Кроме того, у неё есть две просьбы: «Хотела бы узнать размер театрального зала в Касселе». Вторая просьба, однако, гораздо важнее. «Когда я, – пишет она, – подрезаю крылья своим лебедям, а мне как раз пришлось их подрезать двум подросшим птенцам, то всякий раз это большая и грустная работа. Хочу Вас поэтому попросить при случае узнать, каким образом с лебедями обходятся в пойме. Это не к спеху, потому что едва ли я сумею вскорости воспользоваться Вашим советом. Однако на лебедей Вы отныне должны смотреть с милостью и воображать, будто стоите на берегу пруда у Хюльсхоффов и любуетесь, как в нём плавают мои птицы. Я скажу Вам, как их зовут: Пригожий Ганс, Белоножка, Длинношейка и Белоснежка[100]. Нравятся ли Вам эти имена?» На все эти вопросы есть ответы в письме Гримма; однако же суть не столько в самих ответах, сколько в том, как нежно они переплетаются с вопросами, превращаясь в отражение давно минувшей любовной игры между нынешними отправителем и получательницей писем – игры, которая и теперь продолжает жить в невесомости мира речи и образов. Что такое сентиментальность, как не ослабевающее крыло чувств, которое где-нибудь да падает на землю, когда на полёт больше нет сил; и что такое её противоположность, как не движение без устали, с мудрым расходованием сил, полёт, не останавливающийся ни перед какими переживаниями и воспоминаниями, парение крыла, лишь слегка задевающего то одно, то другое: «Звезду, цветы, ум и платье, / Любовь, горе, время, вечность»[101]?

Расшифровка письма В. Гримма к Д. фон Дросте-Хюльсхофф. 1931–1936

Вильгельм Гримм – Дженни фон Дросте-Хюльсхофф

Кассель, 9 января 1825

Дорогая фрейлейн Дженни!

Благодарю Вас за оба Ваши письма и за дружеское расположение и благоволение, которыми они дышат: я сразу ощутил и признал их всем сердцем. Я мог бы, наверное, выразиться лучше и изящнее, но разве же Вы не разглядите правду и в этих немногих словах? Впервые я встретил Вас очень давно, с тех пор каждый раз проходили годы, прежде чем мы вновь имели счастье видеть Вас, и всё же каждый раз между нами мгновенно возникала неподдельная доверительность, а потому я не могу себе представить, чтобы Вы нас когда-нибудь позабыли или Ваша память о нас со временем поблёкла. Прекрасно, когда существуют люди, на которых в любую минуту можно мысленно положиться. Кажется, я Вам как-то раз уже писал, что наша жизнь представляется мне переходом через незнакомую страну, ведь у нас нет уверенности ни в чём, что встречается на нашем пути. Небо всегда одинаково близко над нами и вокруг нас, и я, как и Вы, верю, что оно позволит мне встретить то, что пойдёт мне во благо; но всё же наши ноги прикованы к земле, и мы ощущаем боль, когда нам приходится идти по сухому и горячему песку, поэтому, я думаю, нам не воспрещено скучать по зелёным лугам, лесам, по таким местам, за которыми ухаживают с любовью заботливые люди. Это наверняка Вам снова напомнит мой рассказ о прогулках, на которых я с таким неудовольствием встречаю то или иное лицо, неприятное мне своим выражением; а не смотреть на людей у меня не получается. Подобная повышенная чувствительность происходит, возможно, от того, что я долгие годы (на самом деле – сколько я вообще могу упомнить) выходил на прогулки в одиночестве, раньше по необходимости, потому что ходил медленно из-за физической слабости, а потом это вошло в привычку. Именно так мне отрадней всего проводить минуты уединения, заменяющие мне одиночество, по которому я часто и сильно тоскую, хоть и люблю быть среди людей и вовсе не стремлюсь долго оставаться наедине с собой. Я понимаю неприязнь к общению, которую Вы иногда чувствуете; конечно, хорошо и правильно, когда её можно превозмочь, но я упрекаю себя и тогда, когда веду себя слишком мило с людьми, которые мне безразличны.