Любви все звания покорны. Военно-полевые романы - [24]

Или вот еще:

«Чапаю изумляюсь, он неутомим. Он всю душу вложил в это дело и отдается ему весь без остатка. Он живет. Чем больше тревоги и опасности, тем он веселее, тем прекраснее. Я любуюсь Чапаем, когда он командует. У него все просто и ясно, он без обиняков всегда режет с плеча: что говорит за глаза, то повторяет и при свидании. Он свежий, сильный духом человек. Удивительная у него память: каждую мелочь, каждый-то случай – все помнит.

Мне часто бывает неудобно перед ним; спросишь что-нибудь, он:

– Да ты ведь подписывал.

– Когда?

– А помнишь… – И он припомнит какую-нибудь бумажонку, которую где-то и когда-то я подписывал, про которую совершенно забыл. Мы с Чапаем сдружились, привыкли, прониклись взаимной симпатией. Мы неразлучны: дни и ночи все вместе, все вместе. Вырабатываем ли приказ, обсуждаем ли что-нибудь, данное сверху, замышляем ли что новое – все вместе, все пополам. Такой цельной и сильной натуры я еще не встречал».

Пройдет не очень много времени, прежде чем в июне 1919 года комиссар не без волнения отметит:

«Несколько дней назад… я стал замечать, что Чапай слишком нежно настроен к Нае. Я молчал, никому и ничего не говорил, все наблюдал, следил за переменою его к ней отношения. Он стал искать уединения с нею, гулял иногда вечером, ехал возле ее повозки, смотрел ей нежно в глаза, ловил взгляды и улыбки, брал за руку, любовался ею. Ко мне сделался холодней в отношениях.

Для меня уже несомненно теперь, что он любит Наю. Он не может пробыть, не увидев ее, самое короткое время… Он хотел моей смерти, чтобы Ная досталась ему… Он может быть решительным не только на благородные, но и на подлые поступки».

Позже появится запись объяснения с Чапаевым, где Василий Иванович говорит ему: «Вот, товарищ Фурманов, ты мне все говорил, что мои отношения к вам испортились. Это неправда. А ваши отношения ко мне действительно испортились. Конечно, тут Анна Никитична: У вас разные там мысли насчет меня. А я вам однажды сказал, что на жену своего товарища никогда не посягну. Мало ли что у меня в душе, любить никто не может мне воспретить».

Таким образом, начдив сам признается комиссару в любви к его жене. Невольно, все его мысли сводятся к одной: «Так ведь я что, если бы Анна Никитична сама не хотела, так я ведь и не стал бы».

Масла в огонь добавляет вот это письмо, написанное Чапаевым Стешенко-Фурмановой в июне 1919 года:

«Анна Никитишна

Жду вашего последнего слова. Я больше не могу с такими идиотами работать, ему быть не комиссаром, а кучером, и я много говорил с ним о вас, и затем у нас произошла ссора, подробности, если желаете, я передам лично, только не берите ево сторожем, я не могу смотреть, когда он таскается за вами, если желаете последний раз сказать мне несколько слов, то дайте ответ, я чувствую, что мы скоро розтанимся навсегда. Жду Л…й вас Чепаев».

Происходит конфликт.

В дневнике Фурманов записывает:

«Мне противны были ваши грязные ухаживания за моей женой. Я все знаю, у меня документы имеются на руках, где вы изливаете свою любовь и хамскую нежность… Он растерялся. Он был совершенно убежден, что я ничего не знаю о его письме Нае и ее к нему ответе».

А потом отвечает огромным, потрясающим, по своей сути, письмом (27 июня 1919 г.):

«Вы предположили, что все произошло из-за личных счетов, вы пытались все объяснить какой-то нелепой ревностью из-за Анны Никитичны. Но подумайте сами, ведь это очень смешно и глупо, если бы я на самом деле вздумал ревновать ее к вам. Такие соперники не опасны, она мне показывала ваше последнее письмо, где написано “любящий вас Чапаев”. Она действительно возмущалась вашей низостью и наглостью, и в своей записке, кажется, достаточно ярко выразила вам свое презрение. Эти все документы у меня в руках и при случае я покажу их кому следует, чтобы раскрыть вашу гнусную игру. К низкому человеку ревновать нельзя, и я, разумеется, ее не ревновал, а был глубоко возмущен тем наглым ухаживанием и постоянным приставанием, которое было очевидно и о котором Анна Никитична неоднократно мне говорила. Значит, была не ревность, а возмущение вашим поведением и презрение к вам за подлые и низкие приемы».

«Сколько раз вы издевались и глумились над комиссарами, как вы ненавидите политические отделы, только вспомните. Так какой же вы коммунист, раз издеваетесь над тем, что создал ЦК! Ведь за эти злые насмешки и за хамское отношение к комиссарам таких молодцов из партии выгоняют и передают чрезвычайке, – пишет в заключение Фурманов. – Кстати, еще помните, что у меня в руках есть документы, факты и свидетели». В переписке комиссара с начдивом есть и такие строки:

«Вы посылали меня в цепь к Кутякову, зная, что никогда и не от чего я не отказываюсь. Вы полагали, что Анна Никитична останется с вами, когда же вы узнали, что и она едет со мною, вы почему-то переменили решение».

«Мне рассказывали, что некогда вы были храбрым воином. Но теперь, ни на минуту не отставая от вас в боях, я убедился, что храбрости в вас больше нет, а ваша осторожность за свою многоценную жизнь очень похожа на трусость. Да это и вполне понятно. Вы однажды сказали мне: “Когда я был плотником, я жизни совершенно не жалел. Я был смел. А теперь, когда я стал жить получше, я понял новую жизнь. Теперь уж я не тот, и жизни мне жалко”. Помните эти слова?»