Любовница Витгенштейна - [72]

Хотя, честно говоря, я не очень часто допускаю такие вещи.

Под этим я подразумеваю отнюдь не мысли о котах.

Я имею в виду, естественно, размышление о вещах, происходивших очень давно, еще прежде, чем я осталась одна.

Даже если вряд ли можно контролировать свое мышление таким образом, чтобы не допускать в него вещей, произошедших более десяти с лишним лет назад.

Например, я конечно же думала о Люсьене прежде.

Или о некоторых своих любовниках, таких как Саймон, или Винсент, или Людвиг, или Терри.

Или даже о том, что случилось еще в седьмом классе, когда я почти хотела разрыдаться, потому что знала, знала, что собака Одиссея наверняка сможет догнать ту черепаху.

Ну и, несомненно, я также думала о том времени, когда моя мать спала, а я не хотела ее будить и поэтому написала, что люблю ее, своей помадой на том самом крошечном зеркальце.

Собираясь подписаться Артемизией, но затем выбежав из комнаты.

Ты никогда не узнаешь, как много для меня значит то, что ты художница, Елена, говорила моя мать буквально днем раньше.

Но правда в том, что я вообще-то не собиралась сейчас повторять совсем ничего из этого.

Более того, когда я наконец разобралась в том, почему чувствовала себя подавленной, я сказала себе, что в случае необходимости я просто никогда больше не позволю себе записывать ничего подобного.

Как будто, так сказать, я больше не способна произнести ни слова о Давнем Прошлом.

Поэтому даже если бы я только прямо сейчас впервые вспомнила, что, скажем, писала Жаку Леви-Строссу, я бы, соответственно, не упомянула ничего подобного.

Очевидно, что едва ли можно было писать Жаку Леви-Строссу или любому другому человеку после того, как остался в полном одиночестве.

С таким же успехом Виллем де Кунинг мог находиться в студии, чтобы диктовать такие письма.

Или Роберт Раушенберг мог бы быть там же для исправления ошибок в них.

Точнее, в нем, поскольку на самом деле было только одно письмо.

С ксерокопиями.

Для всех прочих людей.

Которые, очевидно, все же где-то находились.

Вот только, принимая такое решение, я также поняла, что оно, конечно, оставило бы мне совсем небольшой выбор тем, о которых можно было бы написать.

Тем более что, даже рассуждая на такие безобидные темы, как домашние животные, я могла бы докатиться, скажем, до размышлений о менингите. Или раке.

По крайней мере, чувствуя себя так, как тогда.

Поэтому я практически одновременно также поняла, что мне, вполне возможно, придется начать с самого начала и написать нечто совсем другое.

Такое, как, скажем, роман.

Хотя, пожалуй, в тех нескольких предложениях есть подтекст, которого я не предполагала.

Ну, то есть что люди, которые пишут романы, пишут их только тогда, когда писать им почти не о чем.

На самом же деле масса людей, которые пишут романы, несомненно, относятся к своей работе вполне серьезно.

Хотя, когда я говорю «пишут» или «относятся», мне в действительности следует говорить «писали» или «относились», разумеется.

Ну, как я только что объяснила.

Но в любом случае несомненно: когда Достоевский писал о Райнере Марии Раскольникове, он относился к Райнеру Марии Раскольникову вполне серьезно.

Ну или, бесспорно, как Лоуренс Аравийский, писавший о Дон Кихоте.

Или, например, просто посмотрите, сколько людей могли всю жизнь прожить, считая, что воздушные замки — всего лишь расхожая фраза про Дамаск.

Тем не менее вслед за этим я столь же быстро осознала, что написание романа все равно не станет ответом.

По крайней мере, не в том случае, когда от обычного романа, как правило, ожидается, что в нем пойдет речь о людях, разумеется.

Точнее говоря, явно не об одном человеке, а о гораздо большем количестве людей.

Более того, даже не читав ни слова из того романа Достоевского, я легко готова была бы поспорить, что Райнер Мария Раскольников вряд ли единственный человек в нем.

Или что Анна Ахматова — единственный человек в «Анне Карениной».

Поэтому, одним словом, вот и плакал мой роман, практически еще до того, как у меня появилась возможность задуматься о нем.

Разве что, с третьей стороны, ситуация не изменится кардинальным образом, если я сделаю его совершенно автобиографическим романом?

Хм.

Потому что сейчас я думаю, что это и правда мог бы быть совершенно автобиографический роман, начинающийся, естественно, лишь после того момента, как я осталась одна.

И таким образом, очевидно, никто бы и не смог ожидать, что в нем будет больше одного человека.

Даже хотя мне, конечно, все-таки пришлось бы все время помнить о том, что я не должна лезть в свою голову, работая над ним.

Но все равно.

На самом деле это даже мог бы получиться по-своему интересный роман.

А именно роман о ком-то, кто проснулся в среду или в четверг, чтобы обнаружить, что во всем мире не осталось, видимо, ни одного другого человека.

Ну, и даже ни одной чайки.

А вот разные овощи и цветы, наоборот, остались.

Определенно, это было бы интересное начало, как минимум. По крайней мере, для определенного типа романа.

Только представьте себе, как чувствует себя героиня и сколько в ней тревоги.

В ее случае это вдобавок всегда была бы настоящая тревога, а не всевозможные иллюзии. Вызванные, скажем, гормонами. Или старостью.