Любовница Витгенштейна - [60]

Увидев собственное отражение в обрамлении небольшого натянутого и загрунтованного холста в витрине магазина, торгующего товарами для художников, мимо которого я шла.

Однако тут я почти почувствовала, во время всех этих поисков.

Поисков в отчаянии, как я уже говорила.

При том что я никогда не знала, кого найду.

Хотя на самом деле я вполне могла хотеть написать Кассандру на тех сорока пяти квадратных футах.

Или, быть может, ее имя пишется иначе?

Пусть даже мне всегда нравилась та часть, в которой Орест возвращается спустя много лет, а Электра не узнает родного брата.

Чего тебе, странник? Думаю, так она спрашивает его.

Хотя, подозреваю, что теперь я думаю про оборот конверта пластинки с записью оперы.

Ну, или я просто представила, что кто-то действительно мог назвать кого-то по имени.

Ты?. Неужели это ты? И не где-нибудь, а здесь!

Это все Пьяцца Навона, я совершенно уверена, столь красивая под полуденным солнцем, вызвала такие воспоминания.

Тем не менее я вышла из тупичка лишь на закате.

В Италии, представьте себе, откуда вышла вся живопись.

Так почему сейчас я ни с того ни с сего размышляю о стенных росписях Давида Альфаро Сикейроса?

И, сказать по правде, я также понятия не имею, что случилось с моими тридцатью молчащими радиоприемниками, теми, которые я когда-то всё слушала и слушала.

Бедная Электра. Желать смерти собственной матери!

Да все они там, в этих мифах. По локоть в крови, все, без исключения.

Без сомнения, радиоприемники остались в моем старом лофте в Сохо, на самом-то деле.

Тем не менее. Где же тогда мои семнадцать наручных часов?

Оно не заканчивалось, это безумие.

Гуляя под дождем, я забрела не дальше того места, откуда был виден прикрепленный к трубам унитаз на втором этаже дома, где я случайно опрокинула керосиновую лампу.

Пусть даже у него сейчас нет второго этажа.

Хотя о чем я действительно вспоминаю сейчас в связи с переломом лодыжки, так это о том, как ловко я научилась управляться с креслом-каталкой, когда обнаружила его.

Даже носилась с одного конца первого этажа на другой, когда было настроение.

От буддистских и индуистских реликвий к византийскому искусству или — вжих! — к иконам Андрея Рублева.

Но это, в свою очередь, заставляет меня задуматься: если сегодня у меня болит сразу в двух местах, что несомненно, то может ли это значить, что на самом деле у меня болит в четырех местах?

Вот только теперь я совершенно забыла, какие еще два места я могла иметь в виду, к сожалению.

Кстати, Андрей Рублев был учеником Феофана Грека. Более того, он был кем-то вроде русского Джотто.

Ну, возможно, не совсем Джотто. Тем не менее он был первым великим русским художником, вот что, наверное, имеется в виду.

А про Геродота почти всегда говорят, что он был первым, кто записывал подлинную историю, между прочим.

Пусть даже я не особенно рада стать ее частью.

Вообще-то мне очень жаль, что я это сказала.

Опять же это как раз такие мысли, от каких особенно желают избавиться вместе с остальным багажом, естественно.

Ох, ну ладно. По крайней мере, можно порадоваться тому, что в последнее время они приходят довольно редко.

Я когда-нибудь упоминала, что Тёрнер однажды велел привязать себя к мачте, чтобы позже нарисовать шторм?

Что вечно напоминает мне, конечно же, о той сцене, в которой Одиссей просил сделать с ним то же самое, чтобы послушать пение сирен, но при этом не сдвинуться с места.

О боже, ну вот.

Сколько я тут сижу, а только сейчас припомнила самую важную вещь, которую хотела сказать о подвале, когда начала говорить о нем.

Человек, написавший ту книгу о бейсболе, все-таки не допустил смешной ошибки в ее названии, как оказалось.

Честное слово, в подвале есть коробка, а в ней ничего, кроме травы, которая ненастоящая.

Клянусь, я до этого вообще ничего слышала об искусственной траве. Так что, без сомнения, я и представить не могла бы, что это вообще такое, не будь на коробке этикетки.

Опять же, если бы на коробке не было этикетки, я, несомненно, обратила бы внимание на то, как сильно ее содержимое похоже на траву.

Такие вещи осознаёшь не сразу.

Пусть даже теперь, когда я об этом знаю, это осознание навевает на меня грусть.

Трава, которой просто предполагалось быть травой, вот и все.

Ну, или, вполне вероятно, та книга была грустной по этой же самой причине, чего я совершенно не понимала до настоящего момента, конечно.

Более того, вполне возможно даже, что те люди, которых звали Кэмпи и Стэн Узуал, тоже бы не особенно обрадовались, если бы услышали, что им больше не придется играть на настоящей траве.

Хотя, разумеется, даже у тех, кто играет в бейсбол, есть более веские причины для беспокойства, или так хотелось бы думать.

Определенно, что такая причина была у того человека, в честь которого назвали болезнь.

Кстати, инструментом, на котором играл Людвиг Витгенштейн, был кларнет.

Который он, по странной причине, носил в старом чулке, а не в чехле.

Так что всякий, кто встречал его на улице, мог подумать: вот идет человек со старым чулком.

Не имея ни малейшего понятия о том, что из него можно было извлечь Моцарта.

Более того, А. Э. Хаусман, несомненно, тоже решил, что это всего лишь человек с чулком, в тот день, когда у Витгенштейна случился понос и он попросил разрешения воспользоваться туалетом, а А. Э. Хаусман отказал ему.