Любовная лирика классических поэтов Востока - [16]

Перекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик.

Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко

От укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос,

Вопиющий в пустыне, и знаю, пустыня мертва…

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором.

Берегись подойти — ни за что пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надежды

Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,

Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,

И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—

Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,

Отвергал поученье ее племенного родства.

Сброд из племени садд твоего недостоин вниманья,

Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,

Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,

Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,

Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,

В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,

И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить

Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,

К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батта вы спросите, долина ответит:

«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками

Лишь появится в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Омара кликни — поднимется Омар и ночью,

И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится;

Одолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.

Лишь бы сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!

Перевод С. Шервинского

«Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком…»

Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,

Тайну он соблюдал и от страсти пылал он жестоко.

Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно,

Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!

Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,

И любовь обновится, дождавшись желанного срока».

Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,

Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.

Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,

Тело в складках плаща отливало румянцем Востока,

Мне сказала она в эту ночь моего посещенья, —

Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека:

«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,

Тот далеко не видит, и думает он не глубоко;

Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,—

Поищи ее в Сирии или живи одиноко».

Перестань убивать меня этой жестокою мукой —

Ведь аллаху известно, чье сердце блуждает далеко.

Перевод С. Шервинского

«Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять…»

Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.

Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.

Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,

Обновились печали, и жар поселился в крови.

А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,

Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.

И восточный и западный ветер, гоня облака,

Заметали его, расстилая покровы песка.

Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг,

И воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.

Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей, —

А была она черная, сажи очажной черней.

Перевод С. Шервинского

«Терзает душу память, сон гоня…»

Терзает душу память, сон гоня:

Любимая сторонится меня,

С тех пор как ей сказали: «Он далече

И более с тобой не ищет встречи».

Отворотясь, не обернулась вновь, —

И увидал я щеку лишь и бровь.

На празднике, с ним очутившись рядом,

Она добычу прострелила взглядом

И так сказала девушкам и женам,

Как антилопы легкие, сложенным:

«Он будет плакать и стенать, потом

И упрекать начнет, — так отойдем!»

И отошла девическая стая,

Крутые бедра плавно колыхая.

Как раз верблюды кончили свой бег,

И караван улегся на ночлег.

И было так, пока не возвестила

Заря рассвет и не ушли светила.

Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!

Уж день настал, пора пускаться в путь

На север, там тебя томить не станут,

Не будешь там в любви своей обманут»,

И ночь ушла, и наступил рассвет —

И то была горчайшая из бед.

Перевод С. Шервинского

«Долго ночь не редела, душой овладела тоска…»

Долго ночь не редела, душой овладела тоска,

Но послала Асма в утешенье ко мне ходока.

От нее лишь одной принимаю упрек без упрека,

Хоть и много любил, и она не одна черноока.

Но она улыбнется — и я уж и этому рад,

Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд.

Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ,

Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот.

Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся.

Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся.

И рассказывать стал, прибавляя того и сего:

«Хоть не спали у них, я не мог достучаться его,