Любовь во время карантина - [39]

Вообще-то с возрастом я становлюсь на нее очень похожа. Я замечаю за собой ее жесты, интонации, слова. Становлюсь такой же упрямой, раздражительной, требовательной ко всем. От этого раздражаюсь сама.

– Как ты? Какая температура?

– Не знаю, утром была 38, вчера 39.

– Скорую вызывала?

– Не хочу. Сама же говорила, что никто не знает, как это лечить.

Я протянула ей градусник, опять 38, дышит ровно. Надеюсь, обойдется, хотя диабет, возраст.

– Ты что-нибудь ешь?

– Что-нибудь.

В холодильнике – черствый кусок хлеба и два яйца, на плите – чайник, в раковине – грязная тарелка.

– Я схожу в магазин, куплю еды.

Город мало изменился. Точнее, изменился, но стал грязнее и неопрятнее. Строятся и загибаются какие-то торговые центры; еще советская плитка на тротуарах совсем разбита; лужи, грязь, огромные рекламные вывески: «Шиномонтаж», «Сантехника», «Одежда из Европы». Единственный кинотеатр разорился в прошлом году. Последний книжный магазин закрылся несколько лет назад (а когда-то их было три).

Я прожила в этом городе семнадцать лет. В детстве он казался мне гораздо больше. Поездка в центр из нашего района, которая вообще-то занимала десять минут на автобусе, была маленьким событием. Мы называли это «съездить в город». До маминой работы нужно было ехать минут двадцать – очень далеко. А поездка в соседние города (час-полтора в один конец) – целое путешествие, после которого нужно хотя бы день отдохнуть. Я тогда не думала, что когда-то буду добираться на работу полтора часа: автобус, метро, пешком. И только приехав первый раз из Москвы на каникулы, поняла, какой же он маленький, мой родной город. И какой же скучный.

Мама прожила в этом городе пятьдесят лет. Она бывала за границей, ездила в командировки по стране. Но почему-то так и не решилась никуда переехать – ни из города, ни из этой квартиры. Что ее держало?

* * *

Я вернулась домой. Мама спала, тяжело дышала, но во сне она всегда тяжело дышит. В ее комнате на стене развешаны фотографии. Мне три месяца, я у мамы на руках, кусаю беззубым ртом собственный кулак; мне год, я почти лысая, но у меня на голове огромный бант («Как прибили, так и держится», – шутила бабушка, которая как-то умудрилась его завязать); мне пять, одиннадцать, я в девятом классе.

И фотографии мамы в молодости. Мы с ней очень похожи, только она красивее. У меня нос картошкой, у мамы – строгий профиль, острый нос. У меня тонкие волосы, «мышиные хвосты», у мамы – длинные, густые, блестящие. У меня глаза какого-то невнятного светло-коричневого цвета, у нее – черные, яркие, пронзительные.

В другой комнате – стеллажи с книгами. Я очень гордилась в детстве, что моя мама знает все на свете. Не помню ни одного вопроса, на который у мамы не было бы ответа или не нашлось бы книжки, в которой этот ответ можно было бы посмотреть.

Но как же быстро она постарела. Мне долго казалось, что маме всегда сорок два. Потом ей резко стало шестьдесят, а после шестидесяти я уже не считала. От роскошных волос почти ничего не осталось; она завязывает их в смешной хвостик и отказывается сходить к хорошему парикмахеру. Морщин не много, но под глазами темные мешки.

Мне бы очень хотелось обсудить с ней современную литературу, но читает она теперь только низкопробное фэнтези, или сериалы, но она пересматривает какие-то глупые мелодрамы. Мне хотелось бы поговорить с ней о политике, без «так им и надо, этим американцам, нечего к нам лезть». Мне хотелось бы съездить с ней в Европу, но она не хочет. Я устала вытягивать ее из этого города, наши разговоры становились все короче, и говорили мы только о погоде, здоровье, моем ребенке и каких-то старых знакомых, которые были мне совсем неинтересны.

* * *

Ночью маме стало хуже, она задыхалась. Я просидела с ней до утра, будила ее, когда слышала хрипы.

Мне вспомнился детский кошмар. Мама у меня на глазах зашла в какую-то телефонную будку и провалилась с ней под землю. А я стою на коленях у дыры в земле, ничего не видно, все черное, и кричу: «Мама! Мама!»

Мы с ней впервые надолго расстались, когда я уехала в детский лагерь на три недели. Мама приезжала на выходных. А я каждый вечер плакала без нее, просто ходила одна по лагерю, пряталась от детей и вожатых и плакала. Я не могла ей даже позвонить: мобильные телефоны в нашей глуши были только у богатых людей.

Но, кстати, мама зарабатывала неплохо. Раз в месяц ездила в командировки и привозила мне оттуда кукол барби и «Лего» – невиданная роскошь. Мы всем двором, и мальчики, и девочки, играли с ними.

Она была инженером на железной дороге, начальником технического отдела, с работы возвращалась всегда поздно. Почти каждый день, начиная с пяти вечера (в это время ее рабочий день официально заканчивался), я сидела на балконе, вглядывалась в подъезжающие к остановке маршрутки, ждала маму. Приходила она часа на два-три позже.

Мама сдавала какие-то бесконечные отчеты, проверяла работу монтеров пути и дефектоскопистов (я до сих пор не очень понимаю, чем занимались эти дефектоскописты), отчитывала их матом, они матом же оправдывались. Она классно материлась, я так не умею, может, потому и не повторяла, даже в детстве. И вообще я как-то сразу поняла, что мама на работе – совсем не то, что мама дома. И мат, стоявший в их конторе, меня не шокировал. Ну вот такая у них была корпоративная культура, мужицкая, грубая, прямолинейная. Мама у них была единственной женщиной-руководителем.