Любовь во время карантина - [12]

– А как же кошка?

– Ну, я вернусь в Тбилиси за ней и за вещами. Когда или если откроют границы. А пока можно считать, что я мать-кукушка.

В России ходят «Сапсаны», «Ласточки», «Иволги» и «Стрижи». А в Грузии есть «Кукушка» – маленький старый поезд, состоящий из двух вагонов. Он едет из Боржоми в Бакуриани по одной колее. Путь лежит через горы и мост, который спроектировал Гюстав Эйфель. Удивительно обнаружить в этой горной глуши работу знаменитого французского архитектора. А поездка стоит всего один лари – меньше 25 рублей. Я рассказала о «Кукушке» Оле.

– Я так и думала, что самые бюджетные путешествия – это когда едешь кукухой.

– Что еще нам остается в 2020 году, ага.

– А если я приеду в Грузию, мы на нем прокатимся?

– Конечно. Теперь осталось дождаться, когда мир снова станет открытым.

– Договорились.

Игорь Кириенков Предложение

От того ли, что расстояние между нами так сократилось. Я люблю смотреть, как ты спишь, и в этой торжественной утренней тишине. В одной хорошей книге сказано. Я все еще не уверен, как лучше – электронными буквами или чернилами. Сколько дней прошло, сорок? – я счет потерял.

Он набирал и стирал зачины, думая, каким должно быть первое после долгого перерыва сообщение в инстаграме. Они перестали там переписываться, после того как она осталась на чай и, несмотря на его вялые протесты, убрала свое пальто в шкаф и поставила в ботинки распорки – в том смысле, что больше они ей сегодня не понадобятся. На другой день объявили локдаун, и она, долистав до конца их любимую категорию, пожаловалась, что все лимоны разобрали.

Флиртовать в инстаграме было естественно: поводом могла стать фотография двухлетней давности или совсем свежая история, которая должна была исчезнуть через сутки, и тогда единственным напоминанием о ней оказались бы несколько бережно составленных фраз. То был робкий этап их любви, осторожная романтическая рекогносцировка, и любое слишком категоричное суждение могло растоптать молодое еще чувство – признательности? привязанности? любопытства? – но он ощущал себя заклинателем слов, раз за разом находя самые точные, самые перламутровые. Этим утром он шарил руками в пустоте и с каждым новым подходом, который заканчивался позорной ретирадой, только сильнее на себя сердился.

То есть, конечно, не в хорошей книге, а в шишкинском интервью: швейцарский классик как-то сказал, что не разменивается на письма, боясь растратить литературное вещество, которое нужно ему для романов. Когда-то он видел в этой надушенной фразе признак душевной скупости, но сейчас, дочерпав до конца свой совсем не безграничный, как выяснилось, запас слов, впервые почувствовал к этому автору что-то вроде симпатии: выходит, и ты знаешь, каково это – скрести уже по самому дну.

Она перевернулась на другой бок, и он заметил, как деликатно ложится солнце на ее волосы. А может, так и начать – с портретной зарисовки, любовного описания носа, ушей, губ; кое-как, немножко против правил, расписаться – и в конце концов взмыть к той единственной фразе, ради которой все это, вообще-то, и затевалось? Да и потом – о каких правилах тут может идти речь; как можно думать про универсальные законы, рассуждая об индивидуальном счастье? Солнце нырнуло в тучу, дивный свет погас, и по ее спокойному лицу пробежала тень, которая обычно предшествует пробуждению, когда будто какая-то невидимая рука проверяет, все ли на месте, и, только закончив инспекцию, позволяет наконец проснуться.

В нем давно бродила идея, что худший день недели, конечно, не понедельник, а воскресенье – фальшивый выходной, весь построенный на ожидании неотвратимого. Но если мирная жизнь располагала к обманным маневрам – остаться в городе или его покинуть, окружить себя близкими или уединиться, – то с закрытием всего никакого выбора не осталось. Это должно было свести на нет всякую разницу между буднями и выходными, но в действительности лишь усиливало то гнетущее ощущение, которое он испытывал уже двадцать лет, глядя на часы и понимая, что скоро все пойдет с начала – в том же невыносимом ритме.

День начался с шума: крышка сахарницы никак не садилась ровно и, когда нужно было зачерпнуть из нее пару ложек в чай, с чудовищным звоном падала на стол. «Так, из-за неожиданного грохота, люди и расходятся», – подумалось ему вбок, каким-то другим, необычайно запасливым умом, и он пожалел, что рядом нет бумаги, чтобы перенести эту идею на какой-то надежный носитель. Мысли – причем вроде бы не бездарные, заслуживающие того, чтобы когда-нибудь сквозь них проросло что-то путное, – в последнее время все чаще растворялись, не оставляя после себя ни намеков, ни опорных слов, и в этом он видел еще одну причину, по которой разучился писать. Кто ясно думает, тот ясно излагает – откуда-то из университетских времен всплыла цитата Буало и потянула за собой сразу все: аккуратную скуку французского классицизма, реферат о «Поэтическом искусстве», коллоквиумы пожилой преподавательницы-франкофонки, которая, выслушав десять минут его беспомощного блеяния (на экзамене ему достался второй, не читанный, конечно же, том «Дон Кихота»), сказала, что он никогда не станет ученым; и то, как он злился и как быстро признал ее правоту.