Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии… - [59]

Тут стоит прервать рассказ Пушкина и на время предоставить слово Марии Волконской. В ее «Записках» изложена очаровательная и мгновенно ставшая знаменитой история, касающаяся их путешествия. «В качестве поэта, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых встречал. Я помню, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя из кареты, бросилась к морю любоваться им. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от нее, когда она меня настигала; под конец у меня вымокли ноги; я это, конечно, скрыла и вернулась в карету. Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было тогда только 15 лет.

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечь к ее ногам!

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами!»

Надо отметить, что Мария вовремя прерывает цитату. Потому что дальше следует целый фейерверк, или скорее каскад, страстных признаний:

Я не желал с таким мученьем

Лобзать уста младых Армид[11].

Иль розы пламенных ланит,

Иль перси, полные томленьем;

Нет, никогда порыв страстей

Так не терзал души моей!

Едва ли вся эта фантазия, щедро уснащенная словами «высокого стиля», казавшимися устаревшими еще во времена Пушкина («лобзать» вместо «целовать», «уста» вместо «губы», «ланиты» вместо «щеки», «перси» вместе «груди») касается худенькой смуглой девочки-подростка, о которой знакомые отзывались как об «удивительно некрасивой». Но это противоречие не дает нам права сомневаться в воспоминаниях Марии. Скорее, оно рассказывает, как работает воображение поэта, превращающего резвящегося на берегу ребенка в античную камею, и насколько стихи бывают «правдивы», в самом простом, буквальном и банальном смысле этого слова.

Морем из Кафы (Феодосии) Раевские едут в Гурзуф, на дачу генерал-губернатора Новороссии, знаменитого Дюка (герцога) Ришелье. Там их уже ждет жена Раевского Софья Алексеевна (та самая внучка Ломоносова и дочь библиотекаря Екатерины II Константинова) с двумя старшими дочерьми — Екатериной и Еленой. «Все его дочери — прелесть, — пишет Пушкин брату, — старшая — женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, — счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, — горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского».

Еще на корабле, по дороге в Гурзуф, поэт пишет элегию «Погасло дневное светило».

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края;

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньем упоенный…

И чувствую: в очах родились слезы вновь;

Душа кипит и замирает;

Мечта знакомая вокруг меня летает;

Я вспомнил прежних лет безумную любовь,

И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,

Желаний и надежд томительный обман…

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Дотошный биограф мог бы, пожалуй, быть озадачен: какие воспоминания вдохновляют Пушкина на «брегах Тавриды», когда он видит их впервые? Кто эта «прежних лет безумная любовь»? Бакунина? Голицына? Еще какая-то девушка, не названная Пушкиным, но навсегда поселившаяся в его сердце? Или это всего лишь романтический штамп, который гений Пушкина превратил в высокую поэзию? Лорд Байрон, тогдашний кумир молодого поэта, в поэме «Дон Жуан» описывает, как герой, уплывая, покидая Испанию, грустит о первой несчастной любви:

«Прощай, моя Испания, — вскричал он. —

Придется ль мне опять тебя узреть?

Быть может, мне судьба предназначала

В изгнанье сиротливо умереть!

Прощай, Гвадалкивир! Прощайте, скалы,

И мать моя, и та, о ком скорбеть

Я обречен!» Тут вынул он посланье

И перечел, чтоб обострить страданье.

«Я не могу, — воскликнул Дон-Жуан, —

Тебя забыть и с горем примириться!

Скорей туманом станет океан

И в океане суша растворится,

Чем образ твой — прекрасный талисман —

В моей душе исчезнет; излечиться

Не может ум от страсти и мечты!»

(Тут ощутил он приступ тошноты.)

Байроновский Дон Жуан так и не смог справиться с морской болезнью и был вынужден признать, что «лучше всяких рвотных океан». Эти аллюзии, несомненно, занимали мысли Пушкина, не случайно он предполагал дать стихотворению эпиграф из Байрона: «Good night my native land»[12].

Но Пушкин до конца выдерживает элегический тон. Его alter ego вспоминает о столичных барышнях и дамах, что разбили ему сердце, прощается с ними, но признает, что забыть их навсегда он не сможет.

И вы забыты мной, изменницы младые,

Подруги тайные моей весны златыя,

И вы забыты мной… Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило…

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

Но так или иначе, Крымские впечатления взбудоражили музу Пушкина. Четыре года спустя, в письме барону Дельвигу он будет вспоминать: «Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы… „Вот Чатырдаг“, — сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ними; справа — огромный Аю-Даг… и кругом это синее, чистое небо, и светлое море, и блеск, и воздух полуденный… На полуденном берегу в Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского lazzaroni. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря, и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество. Вот все, что пребывание мое в Юрзуфе оставило у меня в памяти». Столетние кипарисы до сих пор стоят в Гурзуфском парке…