Любовь с алкоголем - [61]

В случае алкоголизма и нимфомании мы сталкиваемся не с причиной и следствием, но с двумя феноменами, которые могут поддерживать/снабжать друг друга. Алкоголь не увеличивает сексуальное желание, но снижает страх и торможение (запрет), которые его сопровождают. Женщина может стать нимфоманкой не потому, что она получает удовольствие от секса, но потому, что она ведома страхом и жизненным неудовлетворением. (Переступить страх в такой ситуации может помочь алкоголь.) Как мужчина часто «Дон Жуан» вследствие повышенного самолюбия, так и женщина может стремиться не к самому сексуальному соитию, но к завоеванию мужчины/ самца. Заставив его желать ее и получать удовольствие от сексуальных отношений с ней. Завоевание как таковое, а не то, что оно может принести, есть основное в таком поведении, несмотря на то что женщина может получать удовольствие от сексуального соития.

Женщины-нимфоманки необязательно обсессивно-компульсивны, но их тенденции к ритуализации, к самопринуждению и самоуничижению являются саморазрушительными. Они не только неуравновешенны, они, по крайней мере, в состоянии психоза. Такие женщины обычно ведомы желанием стабильности, определенности, уверенности.

Нимфомания является одним из синдромов психической дегенерации. Это результат сексуального гиперэстетизма (преобладание внешнего над содержанием).

Возможно, большинство женщин-нимфоманок, вступающих в сексуальные отношения в поисках любви, признания и одобрения, получают, пусть и вторичное, но удовлетворение от секса.

Нимфомания — один из наиболее неправильно употребляемых терминов[54].

25

— Ты… ты очень пьяная? Зачем же? Я же собирался…

— Ты долго собирался, милый Бил! У меня опасная болезнь. Меня нельзя оставлять без присмотра, а ты уехал, и мне некуда и не к кому было пойти, чтобы просто-напросто посидеть! У меня никого нет. И даже моя подружка, хоть я ее и ругаю все время… она тоже уехала… она мне все-таки служит иногда сдержи… а, что об этом теперь говорить!

— Поедем ко мне, может быть? Не надо с ними, а?

— Им некуда пойти. Их выгнали. Нас выгнали, всех выгнали… Я не могу их выставить, тем более сама уйти… замок надо вставлять… — Славица так и лежала на Раечкиной постели, для нее как будто не важно было, что это Вильям стоит перед ней: какая разница, она продолжала монолог, поменялся только случайный слушатель.

— Тебе важнее эти люди, чем то, что мы вроде собирались…

— Что? Что мы собирались? Это я себе придумала. Размечталась в своей голове, что вот с тобой… Но ты-то сам что сделал? Ты связан с мамой! Ты ко мне можешь запросто прийти в два часа ночи, тебе было тревожно, да? Увидел свет в окне и пришел. А я? Мне тоже надо было прийти к кому-то! Я больна. Я больной человек. Я трус и беспомощна и мне нужно… А они мне теперь заодно помогут. Мне не стыдно перед ними, я с ними напилась, я с ними и отрезвею. Не надо будет ни перед кем оправдываться. Мы вместе будем вылезать. А тебе надо маму караулить…

— Какая ты… жестокая!

— Мир вообще жесток…

— Зачем же о мире? Мир — это чужое. Зачем быть жестоким с людьми, тебе… нужными, дорогими?

— Ой, это логика стотысячелетней давности. Какой смысл обижать кого-то, кого не знаешь? Какой от этого толк? Ничего не почувствуешь от этой обиды, никакого облегчения! Но я совсем тебя и не обижала! Тебя не было! Это ты меня обидел!

— Но ты же могла меня подождать, несколько дней всего…

— Ты, видно, не понимаешь и вправду. Я больна, как твоя мама. И я не могу контролировать себя. Ты же имеешь опыт с мамой! Я совсем и не в претензии к тебе… Ну, ошиблась еще раз… Это ведь я больна, и, опять же, я сама решила вылечиться. Я придумала себе нашу возможную… связь, представила тебя, как моего «спасителя» или хотя бы помощника… Но ты-то в этом решении не принимал участия… Ты ни при чем, Вильям.

— Ты ошибаешься. Потому что я тоже что-то представил и даже решил, ты не поняла моей серьезности…

Неожиданно громко и резко взвизгнула пластинка безумными аккордами, прошлась иглой, царапая и скрежеща, и опять саданула аккордом. Прокофьевским. «Монтекки и Капулетти».

— Не надо! — закричала Славка по-сербски. — Не надо эту музыку! Не эту! — Она вскочила, вышла из спальни и, быстро подойдя к проигрывателю, перед которым сидел испуганный «офицер», повернула ручку громкости до отказа на нет. Быстро налила себе вина и опять вернулась в спальню, прикрыв дверь.

— Я все поняла, Вильям. Я поняла, что жизнь, она не для того, чтобы мечтать, а чтобы жить. Как можешь. Как получается. Но жить. Плевать на все! И я буду жить свою маленькую, может, дурацкую, но жизнь. Я все мечтала, как в детстве, знаешь… Маленькая девочка мечтает о прекрасном принце, о том, что в один замечательный день кто-то придет и откроет ее чудные таланты, способности, ее саму… Никто никогда не придет и ничего не откроет! Это, как вот я, вспоминая Монтенегро, всегда думала, то есть так видела, что то не я уезжала, а все, что за окном мелькало. Каждый раз, когда я уезжала оттуда, мне казалось, что это не я, а все эти места, знакомые с детства, уносятся, все эти горы, пастбища, овечки не доблеяли свое жалостливое «ммеее», умчались, оливковые деревья, козочка одинокая, к столбику привязанная, горы, река убегают, уносятся… Но нет! Это я уехала. Это я выросла. И я сама должна открыть другую жизнь… Как ты, забыл Таню и начал другую жизнь… Я не знаю, понимаешь ли ты… — Она опять лежала и уже протягивала руку к Вильяму, зовя его, думая, что не хочет больше думать и что лучше, чтобы просто он был рядом, «чтобы не думать, не думать, не думать»… а если он не хочет, то… то можно позвать «офицера по разложению войск и населения противника», и чтобы он лежал рядом, чтобы не думать…