Любовь поры кровавых дождей - [178]

В этот день я впервые изменил свое мнение о женщинах — и это благодаря Галине. Как же я, оказывается, ошибался, считая женщин слабыми созданиями, готовыми покориться тому, кто достаточно сильно этого пожелает, а тем более — применит силу. Нет, братцы, вовсе не так обстоит дело!

Уже светало, когда я попрощался с Галиной и спустился по скрипучей лестнице на улицу.

Правда, теперь я уже ничего не боялся, но в душе у меня была пустота, сердце сжималось от сожаления. Мне казалось, что я все-таки смешон и что никого нет смешней на свете…

Вернувшись в роту, я разбудил Репетилова и строго-настрого ему приказал ни в коем случае никому не рассказывать, что он сбрил мне усы. Я хоть и знал, что он уже разболтал мой секрет, но предпочел промолчать об этом. Однако приказал напоследок: «Если ты кому-нибудь проговорился, скажи, что это была шутка».

Полусонный сержант обалдело глядел на меня — он не мог понять, как оказались на своем обычном месте усы, которые этим утром он собственноручно сбрил аккуратнейшим образом, хоть и с сожалением.

Дай бог здоровья заместителю директора театра — его выдумка и здесь выручила меня! Я сказал сержанту, что, быть может, отправлюсь во вражеский тыл с особым заданием, что поэтому все, касающееся моих усов, является военной тайной, и не дай бог, если он ее разболтает, жизни не будет рад.

Сержант поверил и, кажется, стал уважать меня еще больше.

Рота спала, а я дремал одетый на своей лежанке, когда в землянку влетел Прокопенко, подскочил к моему изголовью и застыл как столб, недоуменно уставясь мне в лицо.

— Ты что, белены объелся? — спросил я и с опаской потрогал свои усы: уж не сбились ли на сторону, пока я спал…

— С ума сойти!.. Капитан, усы твои целы?! Каким образом? — вскричал Прокопенко и наклонился надо мной так низко, что я почувствовал его дыхание.

— Слушай, Прокопенко, друг, ты, кажется, в самом деле сошел с ума? Или тебе что-нибудь неладное приснилось под утро? — спросил я с улыбкой.

— Постой, погоди! — словно вдруг что-то вспомнив, он поспешно выскочил наружу.

Я усмехнулся про себя — нетрудно было догадаться, что он побежал допрашивать сержанта, сбрившего вчера утром мои усы.

Я встал, взбил в чашке мыльную пену и приступил к бритью. Осторожно, чтобы не замочить усов, намазал я мылом щеки и подбородок вокруг них. На фоне белой как снег мыльной пены усы выглядели особенно пушистыми и красивыми.

Дверь с шумом распахнулась. Прокопенко, вконец расстроенный, ввалился, как подшибленный гусь, в землянку и плюхнулся на стул.

— Одурачил? Решил потешиться за мой счет, да? — спросил он упавшим голосом.

— Сам виноват — получил по заслугам.

— За что ты со мной так, не пойму…

— А ты со мной — за что? Надо же — об заклад побился, что я непременно сбрею усы! Финский нож, бритва, новенькие бурки — разжиться захотел?

— Кто тебе это сказал? — У Прокопенко растерянно вытянулось лицо.

— Да твоя редкозубая подруга.

— Не может быть! — воскликнул в сердцах старший лейтенант.

— А кто же еще?

— Ух, чтоб ей пусто было! Продала-таки меня, дрянь этакая!

— А ты как думал? Женщин не знаешь!

— Ох, переломал бы я кости предка нашего Адама, что создал нам на беду из своего ребра это проклятое племя!.. А теперь я вот что тебе скажу. Твои усы стоили мне шесть литров водки. И все двенадцать пол-литров надо поставить сегодня, иначе меня ребята со свету сживут. Вечером приходи ко мне, на всех хватит.

В тот вечер мы и в самом деле крепко заложили. Но Прокопенко был молчалив и скучен: не пил, не ел, не пел и не дурачился. А вокруг стоял страшный гомон, у всех на устах было его имя, все хохотали над ним, а я, кажется, больше всех…

Через несколько дней пришел приказ о моем переводе в другую часть, находящуюся на передовой.

Я получил назначение в одно из действующих соединений Ленинградского фронта.

Так надоело торчать в тылу, что я был на седьмом небе от радости.

В последнее время я больше не ходил к Галине. Возможно, вы осудите меня, но я не из тех мужчин, которые бывают с женщинами просто так, без определенной цели, чтобы только убить время. Я и минуты не могу пробыть рядом с женщиной, если мной не движет какое-нибудь намерение и если я не надеюсь на что-то очень важное.

Наступил день моего отъезда…

Поезд, состоявший из четырех расшатанных и облезлых вагончиков и прицепленного к ним маленького паровоза серии ОВ (из-за начальных букв такие паровозы прозвали «овечками»), отходил вечером и прибывал утром на станцию Жихарево. А уже оттуда я должен был взять направление на Ленинград.

За обедом ребята устроили мне традиционные проводы.

Когда мы опорожнили поллитровку и вылезли на свет божий из землянки, я увидел, что вся рота собралась перед нею: ребята пришли со мной проститься. Тут только я почувствовал, как привязался к своим «старичкам» — тридцатилетним «многоопытным мужам» и сорокалетним мудрым «старцам» — людям, которых рано состарила война.

Подхватив маленький фанерный чемодан, я направился к станции. Провожали меня четыре человека: два теперь уже не моих взводных командира, Прокопенко и еще один летчик. Старший лейтенант прихватил с собой свою гармонь, а где гармонь, там непременно найдутся и слушатели.