Любовь по-санкюлотски - [82]

Я пишу тебе это первое письмо только лишь для того, чтобы попросить о самом важном. Но все время, пока я здесь, в тюрьме, я буду писать тебе, поскольку я беру перо в руки только для этого, а вовсе не для того, чтобы защищаться, — восемь моих республиканских книг достаточное мое оправдание. Они — хорошая подушка, на которой будет покоиться моя совесть в ожидании суда и дальнейших событий. Оу моя милая Лолотта, давай поговорим о другом! Я падаю на колени, протягиваю руки, чтобы обнять тебя и не нахожу более моей бедной Лулу и бедной Даронны.

Передай мне кувшин для воды, стакан, на котором стоят буквы КиД, наши два имени, пару простыней, книгу в 12 сложений, которую я несколько дней тому назад купил у Шарпантье и в которой специально оставлены чистые страницы для заметок. В этой книге говорится о бессмертии души. Мне надо убедить себя в том, что Господь более справедлив, чем люди, и что я с тобой обязательно встречусь. Не печалься сильно от этих моих мыслейу мой милый дружок, не впадай в отчаяние и не печаль наших друзей! Да, любимая моя, мы сможем еще встретиться в Люксембургском саду; но пришли мне эту книгу. Прощай, Люсиль! Прощай, Даронна! Прощай, Гораций! Я не могу больше вас обнятьу но благодаря слезам, которые я проливаю, мне кажется, что я прижимаю вас к моей груди.

Твой Камилл»

Когда Люсиль прочла это письмо, она чуть не сошла с ума от горя. Она тут же помчалась к госпоже Дантон, где узнала, что и у той муж тоже был тайно арестован и посажен в тюрьму.

— Так почему же это я до сих пор на свободе? — воскликнула Люсиль. — Только лишь потому, что я — женщина? Они что думают, что я не посмею протестовать? Я пойду к якобинцам. Я пойду к Робеспьеру. Он был нашим другом, он был свидетелем на нашей свадьбе, и он не может быть нашим убийцей.

— Я иду с вами, — сказала госпожа Дантон.

Обе женщины отправились в Комитет общественного спасения, но Робеспьер отказался принять их.

Поняв, что все их усилия тщетны, Люсиль решила, по крайней мере, успокоить Камилла. Она стала ежедневно ходить со своей матерью в Люксембургский сад и усаживалась на скамье напротив тюрьмы. Там она старалась мужественно улыбаться, но, когда слезы начинали застилать глаза, она уходила…

12 жерминаля II года (2 апреля 1794 года) Камилла перевели в тюрьму «Консьержери». Перед тем как его увезли из Люксембургского дворца, он написал Люсиль это необычное письмо, которое, к сожалению, до молодой женщины не дошло. Это был протяжный стон отчаяния и любви:

«Благотворный сон несколько облегчил наши несчастья. Когда человек спит, он свободен, у него полностью пропадает чувство пребывания в застенке; небо сжалилось надо мной. Лишь недавно я видел тебя во сне, я обнимал вас поочередно, тебя, Горация и Даронну, которая была дома; но наш малыш потерял один глазик, оттого что кто-то брызнул ему в лицо какой-то жидкостью, и боль от этой несчастной сцены разбудила меня. Я снова оказался в камере. Было уже светло. Будучи не в состоянии больше видеть тебя и слышать твои ответы, поскольку ты и твоя мать говорили со мной, я проснулся, чтобы меньше говорить, решив, что будет лучше, если я тебе напишу. Но когда я открыл окно, то чувство одиночества, эти ужасные решетки, эти запоры, разделяющие меня с тобой, одолели мою твердость духа. Я расплакался или, скорее, начал рыдать, стеная в моем склепе: „Люсиль! Люсиль! О, дорогая моя Люсиль, где же ты!..“ (Здесь на письме заметны следы слез.) Вчера вечером у меня был уже подобный момент, и сердце мое едва не разорвалось, когда я увидел в саду твою мать. Я машинально упал на колени у решеток окна, соединил ладони, как бы моля ее о снисхождении, которое, я уверен, отозвалось в твоей груди. Я вчера увидел ее боль (здесь снова заметны следы слез) по ее носовому платку и по опущенной вуали и не смог вынести этого зрелища. Когда вы снова придете, я хочу, чтобы она села поближе к тебе, чтобы я мог видеть вас обеих. Опасности, кажется, нет… но я заклинаю тебя, моя Лолотта, ради нашей вечной любви, пришли мне твой портрет, и пусть художник сжалится надо мной, я ведь страдаю только от того, что высказывал сострадание к другим: пусть он рисует по два сеанса в день. В том ужасе, который я вижу здесь, в тюрьме, тот день, когда я получу твой портрет, будет праздником, днем упоения и блаженства.

А пока пришли мне прядь твоих волос, я буду носить их у сердца. Дорогая моя Люсиль! Я вновь переживаю времена нашей первой любви, когда меня интересовал всякий, кто выходил из вашего дома. Вчера, когда гражданин, относивший письмо, вернулся, я спросил его: „Ну, как, вы видели ее?“ Точно так же я спросил некогда у этого аббата Ландревиля, и я очень удивился, поймав себя на том, что ищу в одеждах его, во всем его облике что-то от тебя. Думаю, что смогу видеть его дважды в день, утром и вечером. Посланец наших несчастий становится для меня столь же дорогим человеком, каким некогда был и посланник наших радостей».

Камилл на мгновение остановился, чтобы вздохнуть со стоном, а затем написал про соседей по заточению:

«В стене моей камеры я обнаружил трещину, и, приложив к ней ухо, я услышал голос страдавшего больного. Он спросил, как меня зовут, и я сказал ему свое имя. „О Боже!“ — воскликнул мой сосед и снова упал на кровать, с которой только что встал; я явственно услышал голос Фабра д’Эглантина.