Любовь по-санкюлотски - [83]

„Да, это я — Фабр, — сказал он мне. — Но как ты очутился здесь?! Так, значит, свершилась контрреволюция?“ Но мы не посмели, однако, более говорить друг с другом, опасаясь, что нас могут услышать и ненависть людская отымет у нас это слабое утешение, поместив нас в другие камеры, поскольку у него была отдельная камера, да и моя была не самой худшей.

Но, мой дорогой друг! Ты не можешь себе представить, что значит находиться в тюрьме строгого режима, не зная за что, так как меня даже не вызывают на допросы. Я не получаю ни одной газеты! Это все равно что жить и быть мертвым одновременно! Это существование, когда чувствуешь, будто лежишь в гробу! Говорят, что человек невинный чувствует себя спокойно и мужественно. Ах, моя дорогая, любимая Люсиль! Моя невиновность кажется мне слабой, когда я вспоминаю, что являюсь мужем, отцом, сыном! Я мог бы понять такое бесчеловечное со мной обращение со стороны Питта или же герцога Кобургского, но как могут поступать так мои коллеги, как может Робеспьер, подписавший ордер на мой арест, как может делать это Республика после всего того, что я для нее сделал?! Это — награда за все мои добродетели и все мои жертвы! Когда меня бросили сюда, я видел Эро-Сешеля, Симона Ферру, Шометта, Антонеля: они менее несчастны! Их не держат в строгом режиме! Я же пять лет заставлял себя жить в ненависти к врагам, рисковал жизнью за Республику, я остался бедным в самый разгар Революции, мне не у кого просить прощения, кроме тебя, моя дорогая Лолотта, и которое, я в этом не сомневаюсь, ты мне дашь, потому что ты знаешь, что сердце мое, несмотря на слабость, всегда было достойно тебя; и эти люди, которые называли себя моими друзьями, провозглашали себя республиканцами, бросили меня в камеру и содержат в строгом режиме, как если бы я был заговорщиком! Сократ пил цикуту, но у него, по крайней мере, была возможность видеться в тюрьме со своими друзьями и с женой.

Насколько же тяжелее быть разлученным с тобой! Самый опасный преступник посчитал бы себя жестоко наказанным, будь он разлучен со своей Люсиль иначе как смертью, которая приносит, по крайней мере, лишь на мгновение боль подобной разлуки. Но виновный никогда не был бы твоим супругом, а ты любила меня только за то, что я был одержим идеей счастья для моих сограждан… Меня зовут…»

По возвращении в камеру Камилл снова взялся за перо:

«Только что меня допрашивали эти члены Революционного трибунала. Они задали мне только один вопрос: участвовал ли я в заговоре против Революции? Какое издевательство! Разве можно так оскорблять самые чистые республиканские чувства! Я знаю, что меня ожидает. Прощай, моя Лолотта., мой зайчик; я прощаюсь с твоим отцом. Мой случай — пример варварства и людской неблагодарности. Последние мгновения моей жизни не принесут тебе позора. Ты видишь, мои опасения были обоснованнымиу предчувствия оказались правильными. Я женился на женщине божественной чистоты; думаю у я был хорошим мужем, хорошим сыном, я мог бы стать хорошим отцом. Я уношу с собой уважение и сожаление обо всех истинных республиканцах, обо всех людях, о добродетели и о свободе. Я умираю в тридцать четыре года, но это удивительно, что я смог за пять лет пережить столько опасностей Революции, не погибнув, и что я до сих пор еще существую и спокойно кладу мою голову на подушку из всех написанных мною трудов…

О! Дорогая Люсиль! Я был рожден для того, чтобы сочинять стихи, чтобы защищать несчастных, чтобы сделать тебя счастливой, чтобы основать с тобой, твоей матерью, моим отцом и несколькими нашими близкими друзьями нечто подобное Отаити. Я мечтал о Республике, которой все будут восторгаться. Я не мог даже представить, что люди могут быть столь жестокими и несправедливыми. Кто бы мог подумать, что некоторые шутки в статьях моих по поводу коллег смогут заставить напрочь позабыть о моих заслугах.

Мы сможем унести с собой ощущение того, что мы погибаем как последние республиканцы! Милая моя, жизнь моя, которую я потерял, едва нас разлучили, прости меня за то, что я занимаюсь тем, что напоминаю о себе. Я должен был бы сделать так, чтобы ты поскорее меня забыла. Моя Люсиль, моя добрая Лулу, моя Каьианская курочка, заклинаю тебя, не оставайся больше на ветке, не призывай меня больше своим пением: оно дойдет до меня в могиле и разорвет мое сердце. Живи для нашего малыша, живи для моего Горация, расскажи ему обо мне. Скажи ему, хотя он не сможет сейчас это услышать, что я очень любил бы его! Пусть меня казнят, я верю, что Бог есть. О, Люсиль, о, Анетт, настанет день, и мы встретимся. Разве для такого чувствительного человека, каким был я, смерть, избавляющая от необходимости быть свидетелем стольких преступлений, может быть горем? Прощай же, моя Лулу, жизнь моя, душа моя, божественное создание, сошедшее на землю! Я оставляю тебе добрых друзей, все то, что есть в людях добродетельного и чувственного. Прощайте, Гораций, Анетт, Адель! Прощай, отец! Я чувствую, как уходит от меня берег моей жизни. Я вижу Люсиль! Я вижу мою любимую, мою Люсиль. Мои связанные руки обнимают тебя, и разлученная с телом голова моя продолжает глядеть на тебя своими умирающими глазами…»