Любовь к жизни. Рассказы - [258]

Макамук послушался, ударил дважды, точно и сильно, так что вырубил большой клин.

– Все в порядке.

Субьенков окинул взором сомкнувшееся вокруг него кольцо диких лиц, которое как бы символизировало то зверство, какое окружало его всюду с того момента, как царская полиция арестовала его в Варшаве.

– Возьми свой топор, Макамук, и стой вот так. Я лягу. Когда я подниму руку, руби, руби изо всей силы. И смотри, чтобы за твоей спиной не стоял никто. Зелье сварено крепко, и топор может отпрянуть от моей шеи и выскочить у тебя из рук.

Он взглянул на пару саней с собачьей упряжкой, нагруженных мехами и рыбой. Его ружье лежало поверх бобровых шкур. Шесть охотников, которые должны были его конвоировать, стояли подле саней.

– Где девушка? – спросил поляк. – Подведите ее к саням, прежде чем начнется испытание.

Когда это было исполнено, Субьенков лег на снег, положив голову на бревно, как усталый ребенок, собирающийся уснуть. Он пережил столько печальных дней, что и в самом деле устал.

– Я смеюсь над тобой и твоей силой, Макамук, – сказал он. – Руби, руби сильнее!

Он поднял руку. Макамук схватил топор – секиру для рубки бревен. Блестящая сталь мелькнула в морозном воздухе, остановилась на неуловимый миг над головой Макамука… и упала на обнаженную шею Субьенкова. Она рассекла мясо и кости и глубоко врезалась в подложенное бревно. Изумленные дикари увидели, как голова отскочила на ярд от брызжущего кровью туловища.

Наступило великое замешательство и молчание, пока в их мозгу не стала медленно созревать мысль, что никакого снадобья не было. Браконьер перехитрил их. Один из всех пленников он избежал пыток. Это и была ставка, ради которой он играл. Раздался бурный взрыв хохота. Макамук склонил голову от стыда. Браконьер провел его. Он «потерял лик» перед всем своим народом. Они не переставали преследовать его своим смехом. Он понял, что отныне уже не будет называться Макамуком. Имя его будет – Потерянный Лик. Память о позоре останется на нем до самой смерти. И когда племена станут собираться весной на ловлю лососей, или летом – для торговли, то от костра к костру будет переходить повесть о том, как браконьер умер спокойно от одного удара под рукою Потерянного Лика.

Он уже заранее слышал вопрос какого-нибудь нахального молокососа:

– Кто такой Потерянный Лик?

И ответ:

– О! Потерянный Лик! Это тот, который был Макамуком, прежде чем отрубил голову охотнику за мехами.

Поручение

Причалы были отданы, и «Сиэтл-4» медленно отходил от берега. Палуба его была завалена высокими кипами товара и багажа и запружена разношерстной массой индейцев, собак, погонщиков, искателей приключений, торговцев и спешивших домой золотоискателей.

Добрая половина населения Доусона выстроилась на берегу, чтобы проститься с отъезжающими. Когда трап был поднят и пароход отчалил, прощальные крики стали прямо-таки оглушительны. Как раз в этот последний момент каждый вспоминал какое-нибудь последнее поручение, и крики перелетали взад и вперед через расширявшееся водное пространство.

Луи Бонделл, одной рукой покручивавший свой желтый ус, а другой – лениво махавший своим друзьям на берегу, неожиданно о чем-то вспомнил и бросился к перилам.

– Эй, Фред! – заорал он. – Эй, Фред!

Фред протиснул свои дюжие плечи сквозь переднюю линию стоявшей на берегу толпы и пытался разобрать поручения Луи Бонделла. Лицо этого последнего побагровело от безнадежного крика. А водное пространство между пароходом и берегом все ширилось.

– Эй вы, капитан Скотт! – крикнул он по направлению к капитанскому мостику. – Остановите пароход!

Зазвучал гонг, и большое винтовое колесо отдало назад, затем остановилось.

Все люди на борту парохода и на берегу сразу же воспользовались этой отсрочкой, чтобы обменяться окончательными и громогласными прощальными приветствиями. Попытки Луи Бонделла быть услышанным оказались еще безуспешнее. «Сиэтл-4» стало относить вниз по течению, и капитан Скотт должен был вмешаться и снова дать задний ход. Его голова исчезла в рулевой рубке и мгновение спустя появилась опять с огромным мегафоном[84] у рта.

Капитан Скотт обладал замечательным голосом, и приказание «заткнуться», брошенное им пароходной и береговой толпе, вероятно, было слышно на верхушке Оленьей горы, а может быть, и в Клондайке. Приказание из рулевой рубки набросило вуаль молчания на общий шум.

– Ну вот, что вы хотели сказать? – спросил капитан Скотт.

– Скажите Фреду Черчиллю – вон он там, на берегу, – скажите ему, чтобы пошел к Мак-Дональду. У того на хранении небольшой чемоданчик. Скажите ему, чтобы он взял его и привез с собой, когда приедет.

Среди общего безмолвия капитан Скотт заревел в мегафон, обращаясь к берегу:

– Вы, Фред Черчилль! Пойдите к Мак-Дональду… у него на хранении… маленький чемоданчик… принадлежит Луи Бонделлу… очень важно!.. Привезите с собой… когда приедете!.. Слышали?..

Черчилль помахал рукой в знак того, что слышал. Поистине, если бы Мак-Дональд, живший за полмили, открыл окно – он бы тоже услыхал. Шум прощаний возобновился, зазвонили гонги, и «Сиэтл-4» пустился в путь. Выйдя на середину течения, он поплыл вниз по Юкону. Бонделл и Черчилль до последней возможности махали друг другу руками в знак взаимного расположения.