Любовь и память - [37]

Олекса подрос, возмужал, черные волосы завились в кольца. На нем — черный с фалдами ватник Гудкова и островерхая буденовка. Он уже комсомолец. И ни разу Михайло не слышал, чтобы кто-нибудь назвал его Гурием. Это был уже не тот Олекса.

И надо же было случиться такому, что Настенька вчера пошла в соседнее село к тетке и задержалась у нее. Михайло два раза посылал Олесю к Пастушенкам, и Олеся ходила к ним — то просила чернил взаймы (хотя свои были в чернильнице), то какую-нибудь интересную книгу, даже носила студенческий билет Михайлика — показать тетке Наталке. Уже давно и сумерки спустились, а Настенька не появлялась.

Так и не дождавшись ее, пошел Михайло в клуб: если вернется Настенька, то, может быть, заглянет туда.

Начались танцы. Открыл их Лубенец бешеным ритмом «яблочка». Олекса стоял у стены, пристально следил за танцором. Глаза его пылали ухарством. Вдруг он снял с головы буденовку, сбросил с себя стеганку и лихо воскликнул:

— Э-э, мать честная, где наше не пропадало! — И, обратившись к стоявшей рядом девушке, попросил: — Подержи-ка мою одежку.

И мигом очутился на сцене:

— Берегись, товарищ Лубенец, перетанцую!

И Олекса, к величайшему удивлению Михайла, начал складно выстукивать каблуками, пускался вприсядку, в такт танцу гулко хлопал ладонями по голенищам. И все же далеко ему до Лубенца! Тот будто резиновый: лишь слегка касается помоста, свободно раскинутые руки плавно покачиваются в такт музыке, и кажется, что он вот-вот поплывет в воздухе. Олекса же чуть ли не всю силу тратил на то, чтобы покрепче пристукнуть каблуками, руки его не очень-то складно вымахивали, и казалось, что они ему мешают. Едва переводя дыхание, он отступил в сторону:

— Хватит, сдаюсь, на этот раз ваша взяла! Но при всех говорю: помру, а к весне вас перетанцую!

Лубенец легко, будто и не он только что взвихренно кружился и выделывал сложные коленца, прошелся по краю сцены, весело улыбнулся Ковальскому:

— Охотно уступлю первенство в танце, если ты и трактор будешь знать не хуже меня.

В общем смехе не было слышно, что ему ответил Олекса. Он, спрыгнув со сцены, подошел к девушке, державшей его одежду, и лишь сейчас, подавшись слегка вперед, Михайло узнал в ней Настеньку. У него екнуло сердце. А она легким движением руки подоткнула прядь волос под голубой в крупных цветах платок, сдержанно улыбнулась, и на ее полных щеках заиграли ямочки. Отдав Олексе ватник и шапку, она обернулась и удивленно посмотрела прямо на Михайлика, затем едва приметно кивнула ему и отошла к стоявшим у стены девушкам.

«А что, если Настенька уже дружит с Олексой? Олекса теперь вон какой, не узнаешь!» — удрученно размышлял Михайло.

На сцене остался только гармонист, внизу танцевали пары.

Настроение у Михайла испортилось. Он насупился, увял.

Неожиданно рядом услышал голос:

— Ты не идешь домой, Мишко? Мне уже пора.

Перед ним стояла улыбающаяся Настенька. Они вышли из клуба и долго топтали заснеженные улицы притихшей Сухаревки.

И в тот вечер, и в последующие дни Михайловых каникул им было о чем поговорить. Но наговориться и посмеяться вволю они не успели — пришел час расставанья. Какой же бессердечный человек придумал такие короткие каникулы!

IV

Пришла весна, зазеленели, закудрявились деревья. Воздух городка наполнился пьянящими ароматами, сладковатыми и волнующими.

Лунные вечера, соловьи — все напоминало Михайлу родное село, густые росистые травы, вишни в цвету и вербы в Сухаревской балке, девичьи песни по вечерам и Настеньку, звонкий ее смех, веселый взор и ее руки…

Казалось бы, должен был Михайло привыкнуть к городу, к студенческой жизни, но он почему-то тосковал по селу еще сильнее, чем зимой. Василь поехал на практику куда-то за Москву, а Михайло потерял хлебную карточку и, можно сказать, голодал. О том, что потерял, никому из своих товарищей не говорил, так как знал: они будут делиться с ним своим пайком, но ведь он сам виноват, сам должен и терпеть.

В конце месяца кончились последние талоны в столовую, и Михайло два дня ничего не ел. На второй день даже на занятия не пошел, сказался больным. Но лучше уж было пойти на занятия, чем оставаться одному в пустом общежитии и мучительно думать, где раздобыть денег.

Несколько дней назад он продал на рынке притоптанные галоши, а что можно еще продать? Больше ничего не было.

Тогда-то он и решил пойти к Лепехе. Василь как-то показывал ему домик, в котором жил Варнавий. Он был неподалеку от общежития, на тихой немощеной улице. Старый низенький домик, принадлежавший жилкооперативу, стоял в небольшом чистом и зеленом дворе. Перед домиком — цветник, а вдоль забора и в глубине двора — молодые клены, кусты сирени. Сирень уже расцвела, и если бы Михайло был не так голоден, если бы его глаза не застилал туман, то тихий, залитый солнцем дворик, напоминавший чем-то село, очень бы ему понравился. Но Михайлу было не до красот природы.

В тесном низеньком коридоре Мотря Лепешиха, склонившись над корытом, стирала белье. Парень поздоровался тихо, ему уже трудно было говорить. Женщина неторопливо подняла голову, какое-то мгновение тупо смотрела на нежданного гостя, и по ее лицу проплыла тень недовольства, досады. Она переборола себя и улыбнулась, выпрямилась, стерла с одной, затем с другой руки мыльную пену и медленно проговорила: