Любовь и память - [108]

— А как вы догадались? — поинтересовался бурят.

Девушка улыбнулась:

— Вид у вас такой, будто что-то потеряли.

— Потерять не потеряли, но найти действительно не можем, — сказал Лесняк. — Приказано драить трап. А он куда-то запропастился…

Теперь обе девушки рассмеялись. Светловолосая, оборвав смех, сказала:

— Драить — значит мыть, а трап… Вот он — мы по нему сходим.

И, засмеявшись еще громче, они побежали вниз.

Покраснев до ушей, Михайло чертыхнулся:

— Вот и выставили себя дурнями. Хотя бы эти простые вещи разъяснили. Откуда я должен знать, что здесь обычную комнату в доме называют кубриком, а лестницу — трапом? Что ж, давай драить, пока нам уши не надраили.

Только принялись мыть ступеньки — появился мичман, раздраженно крикнул:

— Эй, салаги! Так дело не пойдет. Сачковать я вам не позволю. Ну-ка, возвращайтесь живее! Вы где находитесь? На бахче кавуны сторожите или несете флотскую службу?!

— Между прочим, товарищ мичман, мы не салаги, а краснофлотцы, — вспыхнул задетый за живое Михайло. — И ехали сюда не ступеньки мыть. Наши ровесники на фронте кровь проливают, жизнь свою отдают…

— Не затем мы столько времени учились, — добавил бурят. — Зачем обижаешь, мичман?

Ландыр сдвинул брови, презрительным взглядом смерил одного, потом другого и спокойно, но властно сказал:

— Что за разговоры? Откуда появились такие ученые? Военный устав на флоте для всех один. Чтоб не были очень умными, объявляю по два наряда вне очереди каждому. После отбоя — драить гальюн. Ясно? Повторите!

Михайло и бурят повторили приказ.

Вечером в кубрике Лесняк подошел к краснофлотцу Ефимову. Тот сидел на койке и, вытащив из сумки противогаз, рассматривал его, словно впервые видел. Высокого роста и такой же полный, как мичман, он, подняв на Лесняка глаза, озабоченно спросил:

— Присматриваюсь, налезет ли на мой котелок. — И спросил: — Как настроение, земляк?

— Плохое, — вздохнул Михайло и рассказал о стычке с мичманом, о двух нарядах вне очереди.

Ефимов улыбнулся и посоветовал:

— Перестраивайся, друг. Казацкая или там студенческая вольница кончилась. Запомни: приказ командира не обсуждают, а выполняют. Учись повторять «Есть!» и «Так точно!». За «салагу» не обижайся. На флоте издавна салагами называют матросов-новичков. Сачок — это уже хуже. Сачками окрестили лодырей и ловкачей, вообще тех, кто уклоняется от службы, от тяжелой работы. Я еще до института отслужил флотскую на Черном. В то время, бывало, некоторые командиры пытались при случае списать сачка на берег или на другой корабль.

Положив противогаз в сумку, Ефимов повесил ее на списку койки.

— Все это полбеды, — продолжал он. — Служба есть служба. Меня, как многих других, беспокоит другое: собрали нас, людей с высшим образованием, две тысячи человек и маринуют. Почему мы здесь мурыжимся, когда на фронте такое творится? — Он осмотрелся и, понизив голос, сказал: — Я уже со многими здесь говорил. Может, это… измена? Наверняка в Москве не знают, что мы здесь чахнем от безделья. — Ефимов снова осмотрелся и доверительно проговорил: — Только между нами: в Комитет обороны пошло письмо. На имя самого Сталина.

— Разве ему сейчас до нас? — выразил сомнение Лесняк.

— Пусть не он, кто-нибудь из его помощников прочтет, — сказал Ефимов. — Но это же безобразие — нам, может, завтра на фронт идти, а нас ничему не учат. Многие из нас и винтовки в руках не держали. А ведь надо уметь стрелять прицельно, штыком и прикладом орудовать, гранаты бросать… Нет, здесь что-то не то…

В этот вечер Лесняк получил два письма — от Василия и Оксаны. Брат сообщал, что мать приезжала, чтобы повидать Михайла, когда он должен был проезжать через Павлополь на Москву, но прибыла в город на попутной машине с опозданием и очень переживала. Теперь уже вернулась в Сухаревку. Намекал и на то, что завод готовится к эвакуации.

Оксана писала из колхоза, где студенты работают на уборке урожая. Восхищалась тем, что он моряк, что будет крепко бить фашистов и вернется домой героем… Это письмо внесло в его душу еще большую досаду. Получалось так, будто он обманывал Оксану, считавшую, что Михайло уже воюет, как Радич.

В кубрике поселились двое новичков. Низенький, с исхудалым лицом и глубокими залысинами старшина первой статьи Костя Мещеряков и высокий чубатый курсант с вздернутым носом и круглыми серыми глазами Геннадий Пулькин. В его взгляде, казалось, на всю жизнь поселилось недовольство всем окружающим. Оба уже принимали участие в обороне одного из городов в Прибалтике, который вынуждены были оставить. Многие их товарищи пали смертью героев в бою, проявив невиданную стойкость. Костя и Геннадий рассказывали об этом скупо, неохотно, вообще держались поначалу даже замкнуто. Услышав о неутешительных рассказах моряков-балтийцев, подплавовцы еще больше возмущались, что бесцельно отсиживаются здесь.

Наконец из Москвы прибыл генерал-майор Татаринов. Всех собрали в клубе учебного отряда. Генерал без какого-либо вступления сказал, что тех, кто сеет панику, болтая о какой-то «измене», надлежало бы строго наказать. Решили не делать этого только потому, что недавние выпускники вузов еще не приняли присяги. К тому же в Москве верят: письмо вызвано патриотическими чувствами. Держать же их будут здесь до тех пор, пока Государственный комитет обороны не примет окончательного решения: направить их на учебу или сразу присвоить им командирские звания.