Любовь и маска - [97]

Приехав на Бронную, он быстро заснул.

Людям такого склада часто снится прошедший день с абсурдными дополнениями будущего.

Кто-то приходил, уходил, его старались не оставлять одного.

Телефонный звонок разбудил его в седьмом часу утра.

Она как-то странно произнесла эту фразу. Да и сама фраза была странной. Так говорят во сие. Мертвые с живыми.

«Гриша, что же вы не приезжаете ко мне? Приезжайте, я жду…»

Еще не сбросив сон, он одевался, проглатывал вчерашний кофе, звонил шоферу. Все повторялось. Множество мелочей, глазея в будущее, предлагали запомнить, как это все начнет выглядеть после… Те же комнаты, шторы, портреты, люстра. В сафьяновой коробочке за зеркалом ее сапфировые серьги, журналы мод, и эти бесчисленные платья, костюмы, кофточки, туфельки с прозрачными каблучками Золушки.

Будет такое же утро, темное, как беда, навстречу которой он выталкивал себя, потом день — бессмысленный в своей ясности. Эти ступени вниз, по которым предстоит подняться сколько-то часов спустя, когда все совершится, когда все будет известно. Впрочем, все ведь известно уже сейчас. Постоянная репетиция горя превращает его премьеру почти в формальность, и все-таки… Ее голос — он знал, что с голосом будет труднее всего. Он будет слышен в самых неожиданных или неподходящих местах, возникать без предупреждения здесь и во Внуково. «Я не думала, что разведчики тоже выходят на пенсию… Как интересно». «Шануар великолепен на натуральном материале».

Голос и запах. Два изощренных мучителя.

Как все же она странно сказала — что же вы не приезжаете… Действительно странно. Вспомнились те две несчастные, что с безумным постоянством преследовали ее все последние годы, снимали комнаты неподалеку от их дачи, навязчивыми привидениями выскакивали из-под всех внуковских кустов, Голос одной из них был столь же неотличим от Любочкиного, как голос сестры. «Сегодня исполнилось семьдесят лет со дня рождения народной артистки СССР Любови Петровны Орловой, широка страна моя родная, много в ней всего, всего».

До ее семьдесят третьего дня рождения оставалось всего пять дней.

Было еще темно, когда он входил в больницу, в палату, — не изменяя себе, галантно раскланивался с врачом и сиделкой.

Орлова открыла глаза, спокойно, без выражения взглянув на вошедшего.

— Как вы долго…

Это был единственный настоящий упрек за всю их жизнь.

Больше он от нее уже ничего не услышал.

Больше ничего и не было.

Она уже не приходила в себя. Кома наступила через несколько часов. Было 23 января 1974 года, день рождения Гриши; в этот день во Внуково еще пахло Новым годом — той особой домовитой смесью хвои, мандаринов и снега, непревзойденный рецепт которой утрачивается со временем.

Был еще один вечер. И еще один обратный путь. Потом ночь. Александров ждал звонка, но его не было. Проснувшись, он позвонил в больницу, изменений быть не могло.

Ему говорили — отдохните как следует, выспитесь, вам это нужно.

Его все укладывали и укладывали спать.

Был день рождения Любочкиной племянницы, Нонны Сергеевны.

Он сел обедать, когда раздался звонок. Положил трубку. Потом отошел к окну. В сгущавшихся сумерках еще различался сквер — послепраздничный и оттого пустоватый. В окнах зажигали свет, и снег приобретал землистый оттенок. Ну, вот и все. Плохо одетые пешеходы напоминали запятые и скобки. Машина ждала внизу. Пиджак на стуле. Все было кончено.

Смерть постаралась отомстить. В гроб она положила скверную копию Орловой. То ли за то, что при жизни та ускользала от ее старческого оскала, то ли просто потому, что возле орудовали сомнительные помощники, — все было плохо, очень плохо.

Принесли какие-то ужасные парики. Их необходимо было подстричь, привести в порядок — сделать это было непросто. Гримеры работали.

Был некролог, подписанный первыми лицами государства, были ордена на подушечках, и был гроб, установленный на сцене Театра Моссовета. Все было как в театре, все было как в жизни, и как бывает после нее.

Речи, венки, «устремившиеся москвичи и гости столицы».

Большой, перевязанный лентой портрет.

Подошла Марецкая, очень долго стояла, внимательно и спокойно глядя на восковое лицо, на гроб, поверх гроба, куда-то в ту сторону, где оказалась спустя три года, в 1978-м.

Завадский, Плятт и — Фу-у-фа — этот продленный, рыдающий, оплакивающий разом все жизни звук.

Каждый думал о НЕЙ, каждый думал о себе. Никому из них не осталось больше девяти лет.

Потом было Новодевичье. Александров распорядился не открывать гроб. Он понимал, он не хотел, чтобы ее видели без той победительной женственной маски, которую Орлова единственный раз не успела взять с собой в дорогу.

Он понимал, что большего сделать для нее уже не мог. Он не хотел, чтобы ее видели такой.

Потому что такой она не была никогда.

Потому что быть такой Любочка бы себе никогда не позволила.

Ей было семьдесят три. Она не слишком скрывала свой возраст.

Ее хоронили 29 января 1975-го. Это был день ее рождения.

Глава 18

В детстве меня всегда интересовало то, что следует по окончании истории. Эффектные, вызывающие хохот концовки анекдотов, семейных рассказов, завершаемых ударной фразой, — все это очень здорово, но хотелось знать, что же случилось потом: с классическим любовником, Петькой или там каким-нибудь майором Прониным — любым персонажем, своевременно покидающим освещенную часть сцены.