Любовь и маска - [87]

Дальше следовала нижайшая просьба.

Вечером звонок Раневской: «Неллочка, как я могу репетировать с режиссером, который сказал, что я говно?»

До премьеры выдержки у Варпаховского хватило, но после очередного выпада «Фуфы» во время одного из спектаклей он сказал, что ноги ее в театре не будет.

Раневская продержалась полный сезон.

А дальше…

Она жаловалась директору:

— Директор, я старая. У меня нет сил, я не могу играть. Вы хотите, чтобы я умерла на сцене?

— Нет, — честно отвечал директор, он действительно не хотел, чтобы Раневская умерла.

До сотого спектакля он ее уговаривал.

— Снимите меня с роли, я ужасно играю, — говорила она.

И хотя было ясно, что плохо играть Раневская не умела, директор подумал: «А ну, как с ней действительно что-нибудь случится на сцене…»

Ему бы сказать: «Фаина Георгиевна! Без вас придется закрыть театр. Все актеры пойдут на улицу с протянутой рукой. Они станут нищими. Даже Завадский станет нищим, даже Любовь Петровна. А что будет с остальными? Ведь у них же у всех дети. Вы хотите, чтобы дети плакали и просили еду?»

«Нет, — простонала бы Раневская, — я не могу, чтобы дети плакали, я не хочу, чтобы актеры ходили по улице с протянутой рукой, я их всех люблю матерной любовью!»

«Тогда не делайте этого, Фаина Георгиевна, — сказал бы директор, — я умоляю вас!»

И Раневская, разрыдавшись, осталась бы.

Для этого надо было родиться другим человеком. И быть другим директором.

А тот, что имелся в наличии, предложил роль Сэвидж Любови Петровне.

— Раневская об этом знает? — первым делом спросила Орлова.

— Нет, но она сказала, что очень устала, что не может больше играть.

— До тех пор, пока мне не позвонит сама Фаина Георгиевна и не скажет, что отказывается, никакого разговора на эту тему не будет.

Директор пытался действовать деликатно. В разговоре с Раневской он спросил:

— Вы действительно не будете больше играть?

— Да, я очень стара, — ответила актриса.

— Тогда, пожалуйста, позвоните Орловой, она отказывается говорить на эту тему без вашего слова (общий смысл сказанного).

И Фаина Георгиевна позвонила.

Обременительный это был подарок — играть после Раневской. Страшненький, похожий на черную метку.

Варпаховский честно выполнил обещание не появляться в театре.

— Никаким вводом я заниматься не буду, пусть работает Нелли Молчадская.

Атмосфера была накаленная.

Молчадская на какое-то время стала для Раневской главным врагом. Она перестала ее узнавать, здороваться.

— Фуфочка, но вы же сами ее назначили, когда начинали репетировать, — увещевала Раневскую Ирина Вульф.

— Она предательница! Она хуже Гитлера! — как всегда по-актерски «наполнение» и убедительно восклицала Раневская.

Молчадской вскоре позвонила Орлова.

— Я рада, что мы встретимся в работе. Только, Неллочка, у меня первое рабочее предложение. Зачем нам с вами репетировать в пыльной гримерке? Приходите ко мне домой. Вас это не смущает?

Половину проблем снимала эта внятная и пригласительная интонация.

В квартиру на Бронной Орлова и Александров переехали с улицы Немировича в 66-м году. Те же четыре комнаты, только ниже потолки, да и вся квартира была заметно меньше прежней. Некоторые недоумевали — зачем было затевать этот переезд, отказываться от немировичевских палат. «Да надоела она», — запросто говорила Орлова. Правда, по отношению к театру дом выигрывал метров пятьсот разницы, достаточно сомнительной: московское жилище так и осталось не более чем местом прописки, явочной квартирой, населенной только в периоды плотных репетиций.

Они вскоре и начались. Вдвоем с Молчадской, без актеров, — по кадрикам, по словцу, по реплике.

Орлова поражала необычайной въедливостью.

«Неллочка, я не понимаю, зачем я это говорю».

«А что значит эта реплика? Давайте начнем сначала, я что-то запуталась».

«А теперь я хотела бы повторить это место. В прошлый раз вы говорили…»

Это продолжалось три месяца. Любой режиссер мог бы только мечтать о такой ученической исполнительности. Поверив, сработавшись, Орлова шла до конца, как во времена дебютов ее молодости. И хотя память физических действий не улучшилась с годами, проблем с запоминанием текста не возникало.

«На субботу и воскресенье мы уезжаем во Внуково. К понедельнику, Неллочка, я выучу первый акт».

В понедельник она появлялась, зная текст до запятой.

«С ней было легче всего», — вспоминала Молчадская свой опыт четырех вводов в «Странную миссис Сэвидж». При Орловой вернулись артисты, боявшиеся или как-то обиженные Раневской. С ней было удобно. С ней хотелось улыбаться, безукоризненно выглядеть, предлагать, пробовать, не боясь показаться полным болваном, каковым гениально могла кого угодно выставить великая «Фуфа». При ней невозможно было заорать на партнера, огрызнуться, уйти со сцены.

Ей помогали. На одном из черновых прогонов Орлова внезапно остановилась поперек кое-как набранного движения.

— Неллочка, а почему я оказалась возле окна, ведь раньше этого не было?..

Не в первый раз присутствовавший при этом Константин Михайлов повернулся к Молчадской:

— Вы не пробовали дрессировать морских львов? Мне кажется, это легче.

Все это, однако, без раздражения и нервозности.

А в одной из лож в полутьме зала за всем этим внимательно наблюдала лазутчица Раневской — Елизавета Моисеевна Абдулова (вдова актера): наивно было бы думать, что Фаина Георгиевна — при всей ее надмирности — полностью отрешилась от происходящих событий. Какое там отрешилась — лазутчица являлась чуть ли не на все прогоны Орловой, детально докладывая «Фуфочке» о симптомах предстоящего провала.