Любовь и французы - [93]

Что до самого Мармонтеля, то ему было пятьдесят четыре года, когда он встретил восемнадцатилетнюю мадемуазель де Монтаньи в доме ее родителей — своих близких друзей, долго не решаясь заговорить с ней о любви. Интрижек — в особенности с актрисами — у него было множество, однако он был весьма удивлен, обнаружив, что питает к невинной мадемуазель де Монтаньи ранее незнакомые ему чувства. «То, что я ощущал,— писал он в своих Мемуарах, опубликованных в 1804 году,— не было трепетом чувств, который именуется любовью; это было спокойное сладострастие чистых душ. Казалось — я впервые в жизни переживаю истинную любовь».

Он намекнул на свои чувства во время прогулки в парке в присутствии всего семейства Монтаньи, за исключением дядюшки, чье согласие также требовалось; девушка скромно отказалась связать себя обязательством, даже когда ее мать дала свое согласие на брак. «Я надеюсь,— сказала эта хорошо воспитанная jeune fille,— что мой дядя будет одного мнения с матушкой, но, пока он не вернется, позвольте мне хранить молчание».

Похоже, брак был очень счастливым и оказал благотворное влияние на нравственный облик драматурга. Как он откровенно признавался позже, «когда человек живет в мире, где устои общественной морали подточены, трудно не поддаться определенным модным порокам; убеждение, пример, соблазны тщеславия и удовольствия мешают юной душе правильно понять, что есть добро, а что — зло. Человек должен становиться мужем и отцом прежде, чем сможет оценить воздействие, оказанное этими заразительными пороками на нравы нашего общества». («Он должен думать,— язвительно замечал Сен-Ламбер^{181},— что брак и отцовство изобретены специально для него».)

Спутница жизни Жан-Жака Руссо, Тереза Вассер, с которой он в конце концов сочетался браком, едва умела читать и писать, но она сделала его счастливым в супружестве, тем счастьем, которое, как говорил сам философ, не поддается описанию. «Я всегда полагал,— писал он,— что в тот день, когда я обвенчался с моей Терезой, мое нравственное существо обрело свою вторую половину». Она помогала мужу избежать катастроф, о которых он даже не подозревал, и давала ему мудрые советы. <Удовольствия нашей совместной жизни были столь просты, что могут вызвать у людей смех,— писал Руссо в своей Исповеди.— Наши прогулки в окрестностях Парижа, где я мог потратить баснословную сумму s восемь или десять су на guinguelle[210] — наши ужины у окна, во время которых чемодан служил нам столом, когда мы могли дышать свежим воздухом и с высоты четвертого этажа наблюдать за прохожими... как можно описать прелесть этой еды, состоявшей из черствого хлеба, ломтика сыра, початой бутылки вина, стоявшей перед нами, и нескольких вишен? Иногда мы засиживались за полночь... что за изысканные приправы — нежность душ, дружба, близость, доверие!»^{182}

Случались счастливые браки и в мире искусства. Например, гравер Гравело^{183} жил, будучи доволен своей «спокойной женой, карандашами, книгами, инструментами, несколькими друзьями и хорошим здоровьем». Письма, которые он посылал жене, когда она ненадолго уезжала в деревню навестить родителей, полны замечаний вроде: «Нет, я не думаю, что наша кошка собирается окотиться», и прочих прозаических домашних подробностей. Миге, как только отпраздновал помолвку с мадемуазель Гриуа, чуть ли не каждое утро мчался в Фуар-Сент-Овид на Вандомскую площадь, чтобы купить какую-нибудь нужную в хозяйстве вещь для будущего дома.

Что же касается народных масс, то Пуйен де Сент-Фуа отмечал, что в этом случае мужья и жены всегда разговаривали между собой так, будто они вот-вот готовы были подраться. «Однако ругани жена не боится, она привыкла к брани, слыша ее и в ссорах, и в мирной жизни, а мужа не удивляет ее грубый ответ. Только когда дело доходит до рукоприкладства, становится ясно, что ссора зашла слишком далеко, но их манера говорить уже настолько сблизила разговор с потасовкой, что удар не играет большой роли».

Однако когда эти пары танцевали на улице перед guinguettes (в которые часто зазывали молодых дворян, и не всегда с честными намерениями), их веселье вызывало у людей довольно искренний смех.

Давать приданое бедным девушкам, чтобы они могли выйти замуж, было одним из популярных в то время «добрых дел». Когда в 1751 году у Людовика XV родился сын, Париж решил отметить это событие, потратив 600 тысяч фунтов на фейерверк, но король попросил отдать эти деньги на приданое для шестисот бедных девушек. Его примеру последовала вся Франция — и во всех провинциях состоялись «групповые свадьбы».

Связи были примечательной чертой восемнадцатого столетия. Мадемуазель М. горько плакала, когда ее бросил виконт де Но-айль, ее любовник, но эти рыдания сопровождались размышлениями, типичными для той эпохи: «У меня,— всхлипывала она,— без сомнения, будет много других любовников, но я никогда не полюблю никого из них так сильно, как любила его!»

Монтескье в своих Letires persanes[211] замечал, что «муж, который желает, чтобы его супруга принадлежала только ему, можно считать, портит удовольствие обществу. Постоянство не является для французов предметом гордости. По их мнению, для мужчины обещать женщине вечно любить ее так же смешно, как утверждать, что он всегда будет счастливым или здоровым».